Империя Солнца - Баллард Джеймс Грэм - Страница 16

Джим был рад, что его оставили в покое. После того как японский солдат сшиб его с велосипеда, он едва-едва добрел до квартиры Макстедов и весь остаток дня проспал в постели Патрика. На следующее утро он проснулся от перезвона трамваев на авеню Фош, от трубного звука японских клаксонов — заходили в город колонны армейских грузовиков — и от тысячного хора обычных автомобильных гудков, которые в Шанхае служили вместо утреннего гимна.

Кровоподтек у него на щеке стал понемногу спадать, и он с удивлением заметил, что лицо у него стало более узким, чем раньше, а линия рта — более жесткой и взрослой. Стоя перед зеркалом в ванной Патрика, одетый все в тот же пропылившийся блейзер и в запачканную рубашку, он думал: интересно, а узнают ли его вообще родители, если увидят. Джим вытер одежду мокрым полотенцем — как мистер Гуревич; встречные китайцы как-то странно на него смотрели. И тем не менее Джим понял: быть бедным тоже по-своему неплохо. Никто не станет гнаться за тобой, чтобы отрезать руку.

Кладовка у Макстедов была забита ящиками виски и джина, целая волшебная пещера, полная золотых и рубиновых бутылок: но кроме спиртного, там было всего лишь несколько банок оливок и жестянка с крекерами. Джим съел свой скромный завтрак за большим обеденным столом, а потом принялся за починку велосипеда. Он был нужен ему, чтобы свободно передвигаться по Шанхаю, чтобы найти родителей и сдаться японцам.

Сидя на полу в столовой, Джим попытался распрямить погнувшиеся спицы. Но руки у него тряслись, и он никак не мог заставить пальцы сжаться на покрытом пылью металле. Он знал, что вчера его здорово напугали. Вокруг него разверзлось какое-то странное пустое пространство, причем тот надежный и безопасный мир, с которым он был знаком до войны, остался по другую сторону и был недосягаем. С гибелью «Буревестника» и с исчезновением родителей он за несколько дней успел как-то освоиться, но теперь он постоянно был как будто весь на нервах, и ему все время было холодно, даже в здешнюю сравнительно теплую декабрьскую погоду. Он постоянно ронял и бил чашки, чего с ним раньше никогда не случалось, и у него с трудом получалось хоть на чем-то сосредоточиться.

Тем не менее, Джиму удалось наладить велосипед. Он развинтил переднее колесо и выпрямил спицы, привязав их к прутьям балконной решетки. Он опробовал велосипед в гостиной, а потом спустился на лифте в нижний холл.

Проезжая по авеню Фош, Джим заметил, что Шанхай переменился. Улицы патрулировали тысячи японских солдат. На главных проспектах, в пределах видимости друг от друга, были выстроены обложенные мешками с песком сторожевые посты. Улицы были по-прежнему полны пешими и велорикшами, грузовиками, конфискованными в пользу марионеточной китайской милиции, но толпа явно подобрала хвост. Китайцы, которые тысячами толпились возле универмагов на Нанкинском проспекте, старались смотреть в землю и не встречаться взглядами с японскими солдатами, неторопливо прогуливающимися посреди многолюдной улицы.

Отчаянно работая педалями, Джим догнал грохочущий вдоль авеню Эдварда VII перегруженный трамвай, обвешанный со всех сторон мрачными китайцами. Коротко стриженный юноша в костюме мандарина плюнул в Джима, тут же соскочил с трамвая и замешался в толпу, испугавшись, что даже за такого рода ничтожным противоправным актом последует немедленное и жестокое возмездие. Трупы китайцев со связанными за спиной руками лежали повсюду посреди дороги, сваленные за мешками с песком: полуотрезанные головы приткнулись на плечо друг к другу. Исчезли тысячи молодых бандитов в американских костюмах: впрочем, на пропускном пункте на проспекте Кипящего Колодца Джим увидел, как одного такого молодого человека в синем шелковом костюме избивают палками двое солдат. Когда его начали бить по голове, он упал на колени, прямо в лужу крови, стекавшей с лацканов пиджака.

Все игорные залы и опиумокурильни в переулках за ипподромом были закрыты, на дверях ломбардов и ссудных контор красовались металлические решетки. Даже почетная гвардия горбунов у «Катай-театра» и та покинула свой пост. Джим расстроился. Без нищих город казался еще беднее, чем был на самом деле. Тон в мрачном ритме нового Шанхая задавал беспрестанный вой японских клаксонов. Ездить на велосипеде ему стало труднее, чем раньше, когда он целыми днями гонял по шанхайским улицам, и, не успев отъехать и пары кварталов, он почувствовал, что уже устал. Казалось, руки у него холоднее, чем велосипедный руль. Чтобы хоть как-то поднять настроение, он решил проехаться по тем местам в Шанхае, где люди знали его родителей, и начать с отцовской конторы. Старшие клерки-китайцы всегда очень радовались Джиму и всячески его баловали, так что теперь они, конечно же, постараются ему помочь.

Однако Сычуаньский проспект оказался перекрыт японцами. С обоих концов улицу перегородили колючей проволокой, и тысячи японцев в штатском суетились у входов в иностранные банки и торговые представительства, с пишущими машинками и кипами папок в руках.

Джим поехал вниз по Дамбе, над которой царила теперь серая глыба «Идзумо». Крейсер стоял на якоре в четырехстах ярдах от пристани: допотопного образца трубы выкрашены заново, над орудийными башнями — полотняные тенты. Чуть дальше вверх по течению стоял КСШ «Бдительный», уже под «Восходящим Солнцем», с размашисто написанными по носу японскими иероглифами. Перед «Шанхай-клабом» шла тщательно продуманная церемония присвоения кораблю нового имени. Десятки японцев в смокингах, итальянцы и немцы в экстравагантных фашистских мундирах наблюдали за церемониальным маршем японских офицеров и матросов. Вокруг этого импровизированного плац-парада на конечном кольце трамвайного маршрута выстроились два танка, несколько артиллерийских орудий и почетный караул морских пехотинцев. Тяжелые матросские башмаки вызванивали о замкнутые в круг рельсы гимн японской победе над британской и американской канонерками.

Уткнувшись подбородком в руль велосипеда, Джим наблюдал за солдатами, которые, примкнув штыки, стояли в карауле у входа в «Палас-отель». Наверняка никто из них не говорит по-английски, да и вообще навряд ли они возьмут в толк, что этот мальчик-европеец с искореженным велосипедом — представитель воюющей с ними нации. Если он попробует подойти к ним на виду у насильно согнанных на церемонию китайцев, они просто-напросто сшибут его с ног.

Джим уехал с Дамбы и пустился в долгий и многотрудный путь обратно к дому Макстедов. Добравшись до пропускного пункта на авеню Жоффр, он уже настолько устал, что слез с велосипеда и дальше толкал его перед собой, сквозь толпу клянчивших милостыню крестьянок и сонных рикш-кули. Забравшись на седьмой этаж, он сел за обеденный стол, съел несколько оливок и крекеров и запил их содовой из сифона. А потом уснул в постели друга, убаюканный бесконечным кружением самолетов под потолком спальни, похожих на рыб, которые пытаются найти выход из запертого со всех сторон небесного аквариума.

В течение следующих нескольких дней Джим еще несколько раз пытался сдаться японцам. Как и все его школьные друзья, он искренне презирал всякого, кто готов поднять руки, — суровая мораль бойскаутских журналов принималась здесь безоговорочно, однако на поверку сдаться врагу оказалось гораздо сложнее, чем он думал. Джим безо всякого плана кружил на велосипеде по шанхайским улицам, и главное чувство было — усталость. К часовым, стоявшим на посту у «Кантри-клаба» и во внутреннем дворике собора, подходить было слишком опасно. На проспекте Кипящего Колодца он погнался было за «плимутом», принадлежавшим шоферу-швейцарцу и его жене, но они стали кричать на него, чтобы он убирался прочь, и швырнули ему — на дорогу — монету: так, словно он был какой-нибудь нищий китайчонок.

Джим попытался отыскать мистера Гуревича, но тот больше не надзирал за жилым комплексом «Шелл», — может быть, и он тоже решил сдаться японцам. Потом Джиму пришла на память та немка, которую он видел у дома Реймондов. Ему показалось, что она переживала за него: впрочем, когда он добрался до Коламбиа-роуд, он обнаружил, что на воротах в немецкое поместье висит замок. Немцы так же, как и все остальные европейцы, относились к японцам весьма настороженно и старались поглубже забиться каждый в свою раковину. На Нанкинском проспекте Джима едва не сшибли две японские штабные машины, которые неожиданно притормозили и перегородили улицу. Они остановили грузовик, набитый немцами, членами клуба «Граф Цеппелин», которые ехали в Хонкю громить тамошних евреев. Они отобрали у немцев дробовики и дубинки, сорвали с них повязки со свастикой и отправили восвояси.