Валя - Панова Вера Федоровна - Страница 3

— Ты еще забежишь, Сашенька?

— Постараюсь.

— Вдруг нас отправят еще нескоро. Вдруг только вечером. — Никак она его не может отпустить. — Ты забеги на всякий случай.

— Я постараюсь.

Высоко поднимая ноги, дяденька выбирается из очереди.

— Сын? — спрашивает мать.

— Какой сын, вы бы знали! — говорит бабушка. По ее большим щекам текут слезы. — При всех своих занятиях нашел время ко мне наведаться. И еще придет, дорогое мое дитя!

Валя и Светлана переглядываются. Подумать, что такого лысого дяденьку называют: дитя.

Люська засыпает на коленях у матери. Бабушка делает из газеты будку, чтобы прикрыть Люську от солнца.

И Валя со Светланой прилегли на мешках, пряча головы в коротенькой тени, которую отбрасывает бабушка. От каменной стены пышет как от печки.

Тень передвинулась — Валя очнулась, села, черные круги перед глазами.

Раскатами нарастает грохот: низко над крышами проносятся два самолета. Люська дернулась во сне.

— Спи, дочечка, — говорит мать, качая ее на коленях, — это наши.

Самолеты жгуче сверкают, пролетая. Кажется, что они еще раскаленней, чем этот камень. Они раскаленные, как солнце. И грохот от них раскаленный, яростный.

Лиговка и Невский катят свою карусель. Спешат люди и машины. Милиционер размахивает палочкой. К тем, кто сидит и лежит у вокзала, это все не относится, они уже не здесь вроде бы. Они начали свое путешествие.

Вот этот трамвай, двадцать пятый, сейчас пойдет-пойдет — по улицам, по мосту — к нам на Выборгскую. Минут двадцать всего, и пройдет трамвай мимо нашей улицы. И там на нашей улице — наш дом и наша комната, мы ее убрали и веник с совком поставили в уголку.

На нашей улице тихо.

Перед нашим домом на асфальте мелом начерчены клетки, это мы чертили. Кто-нибудь сейчас там играет, прыгает.

Всего двадцать минут, если сесть на трамвай, на вот этот двадцать пятый номер.

Люди садятся.

Мы не сядем. Мы начали свое путешествие, до свиданья. Далеко наш дом. Далеко наша тихая улица. На краю света.

Большая девочка пришла с матерью и братом. Мать и брат сели и стали пить и есть, а девочка ничего не хотела. Даже сесть она не хотела. Стоя, с злым лицом озиралась она и говорила своей матери злые, насмешливые слова:

— Ах, жарко тебе! Ах, не нравится тебе! А кто это затеял, мы с Виктором? Мы с Виктором хоть сейчас вернемся, пожалуйста. Ах, ты не хочешь! Ну что ж, пожалуйста. Но тогда не говори, что тебе жарко, потому что ты сама, сама виновата!

Брат молчал. Он был калека, на костылях; одна нога отрезана выше колена. Он молчал, опустив голову. А их мать стала жаловаться соседям, старичку со старушкой:

— Как я ее воспитывала, во всем себе отказывала, а она вон что себе позволяет.

Девочка сказала с отчаяньем:

— Что ты со мной делаешь! Куда ты меня везешь! Ты меня ненавидишь! Ты меня убиваешь! Ты мне такое делаешь, как будто ты не мать, а враг!

Тут и брат ее сказал:

— Ну, хватит!

А их мать спросила у старичка и старушки:

— Видели?

Старичок и старушка поднялись и стали чистить друг на друге одежу.

— Присмотрите, будьте добры, за нашими вещами, — попросили они. — Мы сходим пообедать к родственнице. У нас тут близко, на Второй Советской, живет родственница.

— Ишь как вы устроились, — сказали им. — А если без вас уйдет эшелон?

— Ну что ж, значит судьба, — сказала старушка. — Мы там, знаете ли, примем душ.

— И полежим на диване, — добавил старичок.

Все смотрели, как они идут мелкими шажками, старичок опираясь на палочку, а старушка держа его под руку, — и говорили:

— И не все им равно, в тылу помирать или в Ленинграде? Еще едут куда-то, господи.

А другие заступались, говоря:

— Жить всем хочется.

Молодая женщина прижала к себе краснощекого маленького мальчика, целовала его красные щеки и спрашивала:

— Василек, Василечек, когда мы теперь вернемся с тобой?

Закричал на вокзале паровоз. Еще один поезд уходит, увозит еще сколько-то народу. Все встают, беспокоятся, тетя Дуся появляется, растрепанная, с дымящей папиросой во рту, и говорит:

— Теперь уже скоро, женщины. Обещают, что скоро.

Паровоз кричит: я тут! Я работаю! Я сделаю все, что могу!

Люди с химкомбината уехали.

Артисты оперы и балета уехали.

Старичок со старушкой пообедали у родственницы на Второй Советской, приняли душ, полежали на диване и вернулись на Лиговку.

Большая девочка перестала ссориться с матерью; замолчала. Сидит на мешке, крепко обняв колени загорелыми руками, глаза угрюмо горят из-под бровей, лицо темно от пыли и гнева.

Женщины волнуются, что так медленно идет отправка.

— Что в сводке? Вы дневные известия слушали?

— Говорят, из Гатчины шли жители, гнали коров.

— Нам не через Гатчину. Нам через Мгу.

— Через Мгу. Мгу. Мга.

Светлана рассказывает Вале:

— Я постучалась, спрашиваю: можно? Он говорит: войдите. Я вхожу. Он говорит: чем могу быть полезен? Я говорю: попробуйте меня, пожалуйста, в роли Снегурочки. Он говорит: мы моложе восьмого класса не принимаем. Я говорю: извините, пожалуйста, а разве способности ровно ничего не значат? Он говорит: вот о способностях мы и будем разговаривать, когда вы перейдете в восьмой класс. Ты понимаешь, я чуть не заплакала. Говорю: ну, тогда извините, и пошла поскорей. Еще два года ждать, ты понимаешь?!

У Светланы плечи узенькие, руки и ноги как палочки. На ногах сандалии. Голубые бантики в косах.

— Ты мне будешь писать? — спрашивает Валя.

— Как же я буду тебе писать, когда я не буду знать, где ты. И ты не будешь знать, где я.

— Ты мне напиши на ленинградский адрес. И я тебе напишу на ленинградский адрес. Война кончится, приедем и найдем друг друга.

— Ужас, до чего надоела мне эта война, — говорит Светлана.

День бесконечен. Не счесть: сколько раз ходили за водой и приваливались отдохнуть, и сколько видели лиц и слышали разговоров, и сами разговаривали.

Но начинает наконец смягчаться сверканье неба. Уже можно взглянуть вверх не зажмуриваясь. Сиреневым становится небо и легким.

Черноглазая бабушка в горе: почему не пришел ее сын.

— Он обещал наведаться.

Она провожает трамваи печальным и жадным взглядом, вытягивая шею и приподнимаясь с чемодана. Все ей кажется, что на этом трамвае к ней едет сын.

— Может, придет еще, — успокаивают женщины.

— А если его перевели на казарменное положение? — спрашивает бабушка. — А если он уехал на окопы? Как мне узнать? Не съездить ли мне домой?

Но уже без пяти десять на вокзальных часах. А после десяти нельзя ходить по городу. Не удастся бабушке съездить домой. И сын ее не придет сегодня.

Медленно заволакивает ночь пролеты Лиговки и Невского.

Она уже не белая: белые ночи кончились. Сиреневая она сперва, потом простая темная.

Без фонарей, и ни щелочки света нигде. Синие лампочки. Да бездонно высоко проступают звезды.

Лиговка это, или что это?

Где это мы сидим под звездами, путешественники?

Валя закрывает глаза, и ей снится пустыня Сахара.

— Валечка, — говорит над ухом голос матери, — поешь, детка.

Валя думает: мне потому снится пустыня Сахара, что я недавно читала про нее.

— Не ела целый день, — говорит голос матери. — Валечка, а Валечка, съешь яичко.

Громко разбивается яичная скорлупа. Должно быть, на всю Сахару слышно. До звезд.

Еще кто-то ест; шуршит бумагой, гремит бидоном. Кто-то спрашивает то здесь, то там:

— Градусник? Градусник? У вас нет градусника? Простите, у вас градусника не найдется?

Черноглазая бабушка рассказывает о своем сыне:

— Когда еще маленький был, все — мамочка, мамочка. К отцу не особенно: все мамочка. И сейчас говорит — уезжай, говорит, мамочка, я не могу перенести, чтобы ты подвергалась опасности.