Невские берега (СИ) - "Арминьо" - Страница 18

Мы шли по Ваське, и я внезапно подумал, что как-то очень естественно – идти с комиссаром по городу, возвращаться откуда-нибудь, а завалимся домой – будем трепаться, курить, да мало ли чем можно заняться. И как же я соскучился по этому чудесному ощущению, что есть на свете такой же чокнутый, как ты, и более того – вот он, рядом, идет себе и курит. «Отдай цыгарку, комсомол, ты мне должен подавать хороший пример, а сам смолишь напропалую!» Комиссар бровью не повел, зато разразился очередной речью, как все познается в сравнении и для меня, хипоты и асоциального элемента, полезно узнать, что сигарета может и обязана быть без наркотика, а, как ей и положено, состоять из говна и табачной пыли. Это типа тебе хороший пример. «Сейчас ты умрешь, лошадь!» - пригрозил я ему, но комиссар встряхнул отросшей гривой и удрал вперед с буйным ржанием.

Дома было душно, тепло, пахло горелой капустой, мать дала нам общий втык за то, что не предупредили, что заявимся после десяти, а она тут нервничай! И да, Тимур, вас тоже дома потеряли. Я сказала, что вы с Сашей где-то бродите и, скорее всего, останетесь у нас, но папа вас настоятельно просил перезвонить.

У меня резко упало настроение. Что еще могло случиться? Комиссар сразу же двинул к телефону, а я остро пожалел, что не могу силой мысли пережечь сраный провод.  Ничего хорошего с той стороны я не ждал.

Ничего хорошего и не было. После короткого телефонного разговора он вошел в комнату, поискал глазами сумку, сухо простился и сказал, что за ним уже приехали. Я бросился на лестницу, проклиная осеннюю слякоть и чертовы шнурки на ботинках, - пусто. Когда я выскочил на улицу, никого там уже не было. Но не было и шума отъезжающей машины, и вообще никаких машин: тишина стояла мертвая. От грохота двери в нашем подъезде проснулись пять соседних линий, не иначе. Ни одна душа не нарушала мертвенного геометрического единообразия, спрятаться просто невозможно. Оставался только наш двор - или ловить его потом по всему Ваське. Но тут Бог решил надо мной смилостивиться. Тим сидел на земле, под тополем, его было практически не видно в ночной темноте, он задумчиво курил и, судя по всему, если бы сейчас весь мир взорвался и исчез, комиссару было бы безразлично. Я не знал, что конкретно у него случилось, но ясно понимал: беда.

Я упал с ним рядом, он не шелохнулся. «Тим, что случилось? – шепотом заорал я. – Ты сдурел совсем? Что произошло?» Комиссар продолжал курить. И тогда я схватил его в охапку, прижал к себе, прекрасно зная, что он не сможет меня оттолкнуть. Да черт с ним со всем, я все что угодно готов был сделать, лишь бы он прекратил сидеть как каменный и бесстрастно молчать в пространство. Дурак несчастный!

Подействовало, конечно. «Саш…  я уезжаю, так надо… отца переводят… - безучастно сказал комиссар. – На той неделе в Москву...» Честно? Я чуть не заржал в голос. Москва, тоже трагедия, далеко – страсть! Ну что ж ты, комиссар, в самом деле! Это разве горе – а я-то уж невесть что себе накрутил. Да сдернешь ты нафиг из этой Москвы, это же всего ночь езды, ну или день по трассе. Это не Боливия какая, не заграница, не… не рак, в конце концов! Вставай, хватит тут сидеть! Пойдем домой уже!

Он, конечно, встал и пошел. Он вообще довольно покладистый, если в мелочах. Да и глупо было дальше торчать в сыром дворе, под дурацким тополем: когда первый ахуй прошел, это стало ясно. «Сварить кофе?» - спросил я. Тим кивнул и добавил: «А можно шоколада лучше? Ты извини, я тут останусь, ничего?» Я пошел на кухню, а он лег и отвернулся к стене.

Я держал над огнем джезву и думал, как бы спасти комиссара. Всегда же можно что-нибудь придумать? Попросить мать, чтоб он пока пожил у нас, ну типа чего мотаться из школы в школу? А насчет прокормиться – что-нибудь придумаем, заработал же я себе на Анитру, да нам много и не надо! А если мать будет против… В конце концов, надо же продержаться только полтора года, в сущности, мелочь. По впискам? А что, вполне реально! Я прямо с ходу найду на ближайший месяц, а там глядишь – и устаканится. Тем более что по родному дому Тим явно скучать не станет. Того, что он мне урывками и обмолвками успел рассказать, хватило бы, чтоб три раза это гнездышко сжечь, а землю перепахать с солью. Я принес ему чашку с шоколадом  - «без перца? О! отлично!» - и изложил свои соображения по поводу аболиционизма и подпольной железной дороги. Ясное дело, что вписываться мы станем вместе, не бросать же его. А может, и комнату снимем, как чуть-чуть отдышимся! Тим посмотрел на меня безнадежно и как-то… как на несмышленого, и заметил, что не отпустят его никогда. А если он рискнет сбежать, то через десять минут его с ментами и вертолетами доставят из любой точки мира. И приютившим его, знаешь, тоже хорошо не будет. Ты не понимаешь, атаман, это и вправду совсем другая жизнь. Чего я, по-твоему, так впахиваю, характеристику эту заслуживаю, только не на цырлах хожу? Ради Ниночки, что ли? Да у меня только одна возможность свалить – поступить в МГИМО это сраное. А был бы девкой – вообще труба, так бы и сидел на привязи, пока замуж не выдадут за кого-нибудь полезного.

Я слушал и охреневал. Вот уж и вправду – два мира, два детства. И как он умудрился вырасти человеком, при таком пиздеце, да еще и я тут на его пути… будто мало горя…

«Знаешь, - сказал под конец Тим, - ты как хочешь, а я спать. И тебе советую!» - «Хорошо, - ответил я. - Спать – это правильно, утро вечера мудренее. Даром, что ты сегодня весь день продрых… но ничего, больному можно. Я на кровати или на пол пойду?» Комиссар коротко взглянул на меня и обронил: «Очень смешно!»

14т.

Я лежал в Сашкиной койке и думал. За день наспался, поэтому никак не мог отключиться. Черт, как я только умудрился записную книжку дома оставить. Отец, конечно, позвонил по всем питерским номерам и меня нашел. А так я ничего не знал бы до воскресенья, потом как-нибудь повыл дома один, очухался и в понедельник пришел с готовым планом действий. Сашка сгоряча предложил мне какой-то идиотский побег и жизнь по впискам (выпивка и наркотики прилагаются, очевидно) потом мы долго шептались в кровати, накрывшись одним одеялом, он меня даже поцеловал пару раз, видимо, чтобы утешить. В какой другой день я обосрался бы от счастья, но не сегодня. Сегодня мне как-то хватило переживаний, поэтому я просто таращился в ставший подозрительно знакомым облупленный потолок, размеренно дышал и перебирал в голове всякие варианты. Есть отличные идеи, одна другой страшнее, как сказала бы одна моя московская знакомая.

Сашка давно уже спал сном ангела, а я все скручивал в себе раскрутившуюся пружину и, должно быть, обледеневал на глазах. Никакие любовь и дружба не стоят разрушенной жизни. Побаловался и хватит.

Ну Москва. Ну я же туда хотел. Ну летом увидимся.

Ты сам-то веришь? - спросил я себя, улыбнулся потолку и начал дышать еще размереннее. Это  всегда помогает. Из форточки дуло, слепил фонарь. Я еще немного порассказывал себе, как приеду на Кропоткинскую и мы пойдем, скажем, с Серегой Моргуновым в бассейн, а потом завалимся ко мне и выпьем чаю. И никаких этих питерских заебов больше не будет в моей жизни, а все будет ясно и просто. Я буду клеить модели космических кораблей, читать книги исключительно из библиотеки и заниматься комсомольской работой. В 91 у меня авторитет, давно завоеванные позиции. Сашка во сне пнул меня коленкой, и я отодвинулся еще дальше к стене.

Короче, я долежался часов до пяти утра, еще темно было, потом встал, стараясь не шуметь, оделся, сцапал свою сумку. Подумал, что ему написать, потому что западло так совсем без всего уходить. Нацарапал на тетрадном листе, что-то типа “пока, спасибо за все. У меня все хорошо, не беспокойся. Уехал собираться. Тимур", оставил записку на его захламленной тумбочке, прижал томиком Платона, которого так и не открыл, зашнуровал ботинки и свалил. Дверь у них захлопывается, что обычно неудобно, а сейчас было удобно - меньше всего я хотел кого-нибудь разбудить. Метро еще не открылось, я потусовался немного у входа, дождался, пока начнут пускать внутрь, и поехал к себе домой. В голове в кои-то веки было ясно и полный порядок.