Арденнские страсти - Славин Лев Исаевич - Страница 10

– Опомнитесь! Что за чушь вы несете?

Биттнер удовлетворенно улыбнулся. Видимо, это и было его целью – вышибить Штольберга из равновесия и сгоряча заставить его проговориться.

И Штольберг это понял. Но ему было наплевать. В нем заговорила самолюбивая спортивная злость. Неужели этот чопорный кобель переиграет его? Он уже не думал о том страшном, что ему, быть может, грозит. Он чувствовал одно: волю к победе в этой игре. Он заставил себя улыбнуться.

– Я вижу, старик, вы глубоко разочарованы: не удается упечь меня в кутузку!

Биттнер покачал головой с некоторой грустью.

– Мера пресечения, – сказал он, – тут другая.

– Какая? – не удержался Штольберг.

Биттнер сказал тихо:

– Эшафот.

– Эшафот?

– Да. Отсечение головы. – Помолчав, он добавил: – И это еще лучший исход. – Он закурил сигарету, искоса глянул на Штольберга и продолжал: – Представьте себе полутемное помещение с голыми стенами на первом этаже берлинской тюрьмы Плетцензее. В потолок ввинчены крюки, на них петли-удавки. Процесс повешения рассчитан так, что происходит медленное удушение – минут пять. Конечно, обезглавливание лучше.

Он не спускал глаз со Штольберга.

Тот снова засмеялся и сказал:

– Это очень мило с вашей стороны – предлагать мне такой богатый выбор. – Потом уже серьезно: – Знаете, Биттнер, а наш друг Цшоке совершенно прав: вы действительно, как прирожденный юморист, откалываете свои остроты с ледяным видом. Манера классного остряка! Правда, у вас, я сказал бы, несколько макабрический стиль.

Досада впервые промелькнула на лице Биттнера. То ли ему надоело, что его считают юмористом и к тому серьезному, что он говорит, относятся как к каким-то клоунским выходкам. То ли он заподозрил, что над ним просто потешаются. Он нырнул в гору папок, извлек оттуда бумагу и протянул ее Штольбергу:

– Читайте.

– Что это?

– Протокол казни.

Штольберг забыл согнать с лица улыбку. Так она, покуда он читал протокол, и сохранялась на его лице, подобно тому как сброшенная одежда сохраняет форму тела.

В левом углу бумаги штамп: «Народный трибунал». Прочтя эти два слова, Штольберг с трудом сдержал волнение. Так вот чем Биттнер его стращает! Обычный суд, который выносил приговоры тоже под давлением нацистских органов, начал казаться властям слишком медлительным, слишком приверженным к соблюдению юридических норм. Народный трибунал – он был создан для рассмотрения дел о государственных преступлениях – отмел все эти процессуальные тонкости. Здесь было упрощенное судопроизводство. А мера наказания одна: смерть.

Штольберг отер пот со лба.

– Вы улыбаетесь? – Биттнер не скрывал раздражения.

– А я представил себе, – сказал Штольберг, – как эти смертники, выдвинув голову из петли, кроют своих палачей.

Биттнер искоса посмотрел на Штольберга, как бы проверяя, в самом ли деле он глуп или придуривается из тактических соображений.

– Это предусмотрено, – сказал он холодно. – Чтобы смертники перед казнью молчали, им заливают рот гипсом.

Штольберг напрягся, чтобы сдержать дрожь.

– И вы при этом присутствовали? – спросил он. – Но, по-видимому, не в качестве приговоренного, судя по тому, что ваша голова, если мне не изменяет зрение, у вас на плечах.

Штольберг говорил длинными витиеватыми фразами, чтобы дать себе время опомниться. Он не хотел, чтобы Биттнер увидел, что в него прокрался страх.

– Я там не был, – сухо сказал Биттнер, – мне рассказали.

«Врет, был, – подумал Штольцберг. – Он маленький, подленький человечек. И откуда Германия выгребла их в таком количестве? Самое ужасное в том, что всегда находится именно столько палачей, сколько им нужно. А Гете один, Эйнштейн один…»

– Вот вы упомянули, капитан, – сказал Биттнер, взяв протокол из рук Штольберга и аккуратно укладывая его в папку. – Вот вы упомянули, что ящики обвязывали веревками.

– Я этого не говорил!

Он подумал: «Ловит»… И весь напрягся внутренне, готовясь к отпору.

– Разве не говорили? – сказал Биттнер, нисколько не смутившись. – Так все-таки обвязывали?

– Не знаю. Это ведь не на мне лежало. Мое дело транспорт. А упаковка – это дело отправителя.

– Так, так…

Биттнер забарабанил пальцами по столу.

Уже не было ни лирики, ни солдатского братства. А были охотник и дичь. Ну, пока она еще не поймана. Она ускользает. Внезапно Биттнер спросил:

– Вы были членом НСДАП? [7]

– Да.

– И даже штурмовиком?

– Да.

– Но потом сделали шаг влево и вышли из партии?

– Не совсем так.

– То есть?

«Чем короче я говорю, тем лучше», – подумал Штольберг и сказал:

– Меня исключили.

Биттнер оживился:

– За что?

– За связь с расово неполноценной женщиной.

Биттнер ничего не сказал. Он снова извлек из папки какую-то бумагу и углубился в чтение.

Штольберг в это время думал: «Он все знает. Он ловит меня: совру или нет? Все данные обо мне перед ним. Я должен во что бы то ни стало произвести на него впечатление искреннего малого. Главного-то он все-таки, по-видимому, не знает. А вдруг знает? – Штольберг лихорадочно соображал: – Уж не шофер ли меня выдал? Не может быть, Ганс – верный парень. Но ведь только он и мог выдать. Может быть, его пытали…» Подняв голову, Штольберг увидел, что Биттнер за ним наблюдает. «Неужели у меня озабоченное лицо?»