Простите, товарищ Маяковский. Вот вы всё время орете — «социалистическое искусство, социалистическое искусство». А в стихах — «я», «я» и «я». Я радио, я башня, я то, я другое. В чем дело?

Для малограмотных

Пролеткультцы не говорят

ни про «я»,

ни про личность.

«Я»

для пролеткультца

все равно что неприличность.

И чтоб психология

была

«коллективней», чем у футуриста,

вместо «я-с-то»

говорят

«мы-с-то».

А по-моему,

если говорить мелкие вещи,

сколько ни заменяй «Я»-«Мы»,

не вылезешь из лирической ямы.

А я говорю

«Я»,

и это «Я»

вот,

балагуря,

прыгая по словам легко,

с прошлых

многовековых высот,

озирает высоты грядущих веков.

Если мир

подо мной

муравейника менее,

то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!

Теперь сама поэма

Напомню факты. Раскрутив шею, я остановился на каких-то тысячных метрах.

Подо мной земля —

капля из-под микроскопа:

загогулина и палочка, палочка и загогулина…

Европа лежит грудой раскопок,

гулом пушек обложенная огульно.

Понятно,

видишь только самые общие пятна.

Вот

она,

Россия,

моя любимая страна.

Красная,

только что из революции горнила.

Рабочей

чудовищной силой

ворочало ее и гранило.

Только еле

остатки нэпа ржавчиной чернели.

А это Польша,

из лоскуточков ссучена.

Тут тебе сразу вся палитра.

Склей такую!

Потратила пилсудчина

слюны одной тысячу литров.

Чувствуешь —

зацепить бы за лоскуточек вам,

и это

всё

разлезется по швам.

Германия —

кратера огнедышащий зной.

Камня,

пепла словесное сеянье.

Лава —

то застынет соглашательской желтизной,

то, красная,

дрожит революции землетрясением.

Дальше.

Мрак.

Франция.

Сплошной мильерановский фрак,

Черный-черный.

Прямо синий.

Только сорочка блестит —

как блик на маслине.

Чем дальше — тем чернее.

Чем дальше — тем мрачнее.

Чем дальше — тем ночнее.

И на горизонте,

где Америка,

небо кроя,

сплошная чернотища выметалась икрою.

Иногда лишь

черноты горы

взрывались звездой света —

то из Индии,

то из Ангоры,

то из Венгерской республики Советов.

Когда же

сворачивался лучей веер,

день мерк —

какой расфееривался фейерверк!

Куда ни нагнись ты —

огнисто.

Даже ночью, даже с неба узнаю РСФСР.

Мало-помалу, еле-еле,

но вместе с тем неуклонно,

неодолимо вместе с тем

подо мной

развертываются

огней параллели —

это Россия железнодорожит темь.

А там вон

в линиях огни поредели,

в кучи сбились,

горят тангово.

Это значит —

Париж открывает бордели

или еще какая из животоварных торговок.

Собрать бы молнии

да отсюда

в золотооконный

в этот самый

в Мулея

в Руж…

Да разве попрешь?

Исторические законы!

Я марксист,

разумеется, не попру ж!

Если б вы знали,

с какой болью

ограничиваюсь свидетельской ролью.

Потушить антенны глаз. Настроить на 400 000 верст антенны слуха!

Сначала

— молодое рвение —

радостно принимал малейшее веянье.

Ловлю перелеты букв-пуль.

Складываю.

Расшифровываю,

волнуясь и дрожа.

И вдруг:

«Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль.

На конференцию.

Пажа-пажа!!»

Следующая.

Благой мат.

Не радио,

а Третьяков в своем «Рыде»:

«Чего не едете?

Эй, вы,

дипломат!

Послезавтра.

Обязательно!

В Мадриде!»