Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович - Страница 4

Бегал в клуб железнодорожников на танцы, забивался в уголок и оттуда с тихой блаженностью смотрел на взрослых красавиц.

Ему было тринадцать, когда он шел однажды майским вечером мимо почтового вагона, стоявшего в тупике на погрузке. В открытой двери скучала женщина. Петруша остановился. Они посмотрели друг на друга.

– Ну, прыгай, – сказала женщина.

Петруша запрыгнул.

Она завела его в служебное купе и стала гладить, приговаривая и чуть не плача: «Бывают же такие красавчики! И зачем же ты мне попался? Я ж тебя насмерть испорчу в одну минуточку!» И стала делать с ним вещи удивительные – такие, что уж ничего нового в женских забавах Петр за все последующие годы не мог найти.

Но все-таки не испортила она его. Он не стал кромешным бабником, не стал и пьяницей, хотя выпить никогда не отказывался, жил вообще легко, весело, все делая в удовольствие. Мы не любим чужой легкой и веселой жизни, но улыбка Петруши побеждала всех, его любили и на своей улице, и на чужих, его любили и старухи, и девушки, и женщины. И даже обиженные им мужья неверных жен, подлавливая его темной ночью с друзьями, наваливаясь скопом, били, однако, так, словно не хотели повредить ему ни синих глаз, ни белых ровных красивых зубов, не причинить, то есть, никакого уродства лицу, – а их жены потом, улучив минутку, целовали синяки на возлюбленном теле, страдая сладкой болью за него.

А потом у него вдруг возникла любовь к Кате Завалуевой, к тетке по отцу, хоть она и младше.

Он прямо сказал ей об этом.

– С ума сошел, – сказала Катя, заочная студентка Института культуры и отличница Полынского музыкального училища имени Надежды Константиновны Крупской, занимающая активную гражданскую позицию в соответствии со временем (это был 83-й год).

– Почему нельзя? – спросил Петр.

– Мы тетка и племянник с тобой, – объяснила Катя.

– Я ж не замуж тебя зову.

– А что тогда?

– Да ничего. Люблю, сказано же, – сказал Петруша, склонив русую кудрявую голову.

Катя поразмыслила – и назначила ему встречу в его доме, когда мать Петруши была на работе.

Потом она вышла, как уже было сказано, замуж, родила девочек-близняшек, стала директором музыкальной школы, а с Петрушей встречаться продолжала, о чем не знала ни одна живая душа.

– Если узнают, – говорила Катя, – убью и тебя, и себя.

Петруша улыбался, но верил.

Что еще о нем сказать?

Пожалуй, ведь больше и нечего.

Работал он все в тех же вагоноремонтных мастерских, никогда не уставая и никогда не интересуясь работой больше положенного.

Гулял с девушками и женщинами помимо Кати, не собираясь ни на ком жениться, и они это понимали, и хоть горевали при расставании с ним, но не до смерти.

Выпивал – довольно часто и даже помногу, но никогда утром у него не болела голова.

Любил также рыбалку, любил собирать в одиночестве грибы. Наберет ведро, а домой нести лень, да и не ел он грибов ни в жареном, ни в вареном виде, вот и разбросает по лесу, нанижет на сучки – мелким зверям на съеденье.

Любил также в погожие дни просто валяться на берегу мелководной речки Мочи (ударение на первом слоге), глядя в небо с облаками или без облаков.

Из книг предпочитал исторические, а также серию «Жизнь замечательных людей». Художественных книг почти не читал, не понимая, зачем придумывать, если жизнь и так богата интересными событиями. Например: в окрестностях Полынска в конце восьмидесятых появился уродливый зверь. Какой-то волкозаяц. То есть туловище меньше волка, но больше зайца, задние ноги длинные, уши – заячьи, пасть – волчья. Петр мечтал поймать его, интересуясь, какой же у него характер при таком соединении – волчий или заячий? И что он ест? А что будет, если попробовать произвести от него потомство? Но волкозаяц ни разу не попался Петру на глаза, и это даже странно, потому что не было в Полынске человека, который не видел бы волкозайца, за диспетчером Калгановым он даже гнался, а от стрелочника Тонкина, наоборот, удирал, а грузчик Високосное даже сфотографировал его фотоаппаратом «Смена-3», но когда проявлял пленку в чулане, дверь резко открыла жена, думая, что он забрался туда жрать домашнюю самогонку, – и засветила все на свете.

Петр тоже купил фотоаппарат, чтобы фотографировать, но забросил это увлечение, не сумев сделать ни одного приличного снимка.

Он понимал вообще, что каждому человеку свойственно какое-нибудь увлечение, и пытался себе что-нибудь придумать, но тут же возникал вопрос: а зачем, если ему и так жить хорошо? И он сделал вывод, что собственно жизнь и есть его увлечение – и нечего мудрить.

Таким Петрушу Салабонова и увидел Иван Захарович Нихилов в один из летних дней тысяча девятьсот девяностого года, когда Петру было, легко сосчитать, под тридцать лет.

3

Конечно, он видел его и до этого, и даже часто: ведь жили по соседству. Но тут он не просто увидел, а одновременно услышал разговор двух старух. Они сказали: вот идет Петр, у которого мать девственница.

– Как это? – спросил их Иван Захарович.

Старухи удивились, потому что Иван Захарович редко вступал в человеческий разговор, но ответили: как ты не знаешь того, что знают все? Максим, покойник, не трогал жену свою Марию, а она понесла и родила. Другие же никто не трогал ее.

Иван Захарович!..

Иван Захарович быстрыми шагами пошел домой, открыл тетрадь (это был уже том 3-й) и записал: «Сегодня открылось и стало ясно. Великое. Наконец. Все понятно. Все ясно. Теперь понятно. Теперь знаю о себе и о нем».

И вдруг словно ударило его.

Он открыл первую тетрадь, стал читать и ужаснулся: дикий бред каракулями был записан на бумаге. То же – и во второй тетради. То же – и в третьей – до самой сегодняшней записи. Он вырвал листок с нею, а тетради мелко изорвал и сжег.

Он в один миг словно прозрел и понял, что был – сумасшедшим.

Он излечился.

Он в ужасе спрашивал себя, как же он жил всю свою довольно долгую жизнь во мраке ума, не понимая своего сумасшествия?

Теперь не то. Теперь ясен ум, ясна цель. Он должен исполнить предназначенное.

И он пошел к Петру Салабонову, и меж ними был разговор, который Иван Захарович потом записал. Записывая два дня, он записал вот что.