Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович - Страница 25

А Григорий даже и не сразу заметил пропажу. Он в это время увлекся ружьем.

Он нашел ружье.

Под мостом в овраге лежало ружье. Григорий косил там траву для коровы. Вдруг: ружье. Откуда, чье? – непонятно. Ржавчиной уже тронулось, но хорошее еще охотничье ружье.

Григорий поднял его с тоской, желая выбросить куда подальше, но – принес домой. Две недели чистил его и ремонтировал – и решил, что он теперь охотник. Достал патроны, пошел в лес. Хотел волкозайца выследить и подстрелить. Но вместо волкозайца увидел зайца обыкновенного. Григорий, волнуясь, не дыша, поднял ружье, перед ним случилось дерево с сучком; целиться, положив ствол на сучок, было удобно. А заяц застыл: слушает чего-то. Григорий выстрелил, убил зайца. Побежал к нему с радостным криком. Заяц был мертв. Григорий бросил ружье, поднял зайца, прижал к лицу пушистый его теплый мех, пачкаясь кровью, – заплакал. Он ведь в детстве цыпленка случайно заденет ногой – и то переживал, а тут вовсе убил животное. Будь я проклят, твердил Разьин. За что мне такое наказание?

И долго еще можно перечислять увлечения Григория, но не в подробностях суть, а в том, что, увлекаясь, получая от этого одни огорчения, Разьин становился все мрачней и задумчивей.

Он искал причины.

И честно нашел их в самом себе.

Умная голова дураку досталась! – услышал он как-то слова старух о пьянице Костоломове, который, действительно, в редкие трезвые дни был сообразительный и ловкий мастер по электричеству, он был электрик.

Ошеломили Григория эти слова. И он подумал о себе так: у меня наоборот – дурная голова умному досталась.

Потому что он считал себя все-таки умным.

Ведь не был бы он умный, он бы все свои дела делал без всякого беспокойства. Дурак ведь что сотворит, то и считает хорошим. А он нет, что ни делает – все ему не нравится, но делать – охота, особенно спервоначалу.

Итак, голова виновата.

Это, наверное, болезнь такая.

Болезни лечат у врачей.

И тут он как раз прочитал в газете «Гудок» сразу две подряд заметки на медицинскую тему: про человека, у которого отрезало руку, а ее положили в лед, отвезли вместе с человеком в больницу и пришили через три часа после отрыва, – и про очередную операцию по пересадке сердца, которая прошла успешно.

Если уж сердце можно заменить, думал Разьин, то голову тем более. Грудь вскрывать не надо, ковыряться не надо, все сверху. Аккуратно голову отрезал, другую приставил.

Остается, значит, умную голову найти.

Но сколько он ни ходил, ни смотрел на людей, то есть на их головы, – подходящего ничего не подыскал. Все головы какую-то чушь несут, сидят криво, дергаются дурацки…

Но даже если и найду, подумал он, надо же, чтобы кто-то операцию произвел. Другому, допустим, я и сам голову оттяпаю, нехитрое дело, а свою-то не отрежу сам, тут хирург нужен. Зато этот хирург на весь мир прославится!

И вот с просьбой найти ему хирурга для такой операции он пришел однажды прямиком к главврачу городской клиники Арнольду Ивановичу Кондомитинову, молодому, но уважаемому в Полынске человеку.

Арнольд ушам своим не поверил, глядя в разумные ясные глаза Григория. А когда опомнился, убедительно попросил Разьина подождать, сам же позвал двух мужчин-врачей, и те проводили Григория в кладовку без окон, с металлической дверью. Это, сказали они, операционная. Скоро стол прикатят, инструменты принесут, человека приготовят для обмена головы, а ты ляг на тюфячки, отдохни, сил наберись.

Разьин послушно прикорнул в углу, врачи, смеясь, доложили Арнольду, Арнольд, смеясь, позвонил Екатерине, чтобы и она посмеялась.

– Ну, и что ты собираешься с ним делать? – не посмеявшись, спросила Екатерина.

– В Сарайск отправлю. У нас же психушка одноместная – для старичка твоего, – пошутил Арнольд.

– Почему же она одноместная при таком дефиците больничных мест? – спросила Екатерина официальным голосом, не как сама по себе, а как сестра Петра Петровича Завалуева.

– А что ты предлагаешь? – удивился Арнольд.

– Предлагаю вечером встретиться в реабилитации.

– С удовольствием, Катя!

– Екатерина Петровна. Пока.

(И не понял Арнольд, что значило это «пока». То ли «пока» – до встречи. То ли «пока» – Екатерина Петровна, а Катя – потом…)

Реабилитация, то есть, если полностью, палата реабилитации – для окончательного выздоровления больных после болезни, была уютно обставлена мягкой мебелью; здесь Арнольд отдыхал один, или с друзьями, или еще с кем-нибудь, – давно мечтая, между прочим, о Кате. И однажды залучил ее туда, когда ей потребовалась от него какая-то услуга: лекарство редкое достать вроде бы. Но едва Кондомитинов начал делать однозначные намеки, Екатерина сказала, что никогда в жизни не изменяла и не будет изменять мужу, расплатится же за услугу авторитетом и помощью брата Петра. И точка.

И вот теперь – сама предложила.

За что, спрашивается?

А за то, не лукавя и снимая кофточку, сказала Екатерина, чтоб ты посадил этого психованного головореза в одну камеру, палату, с Нихиловым.

– Он же в самом деле головорез, – улыбнулся Арнольд. – Как бы чего не вышло.

– Ну, и выйдет. Чего с психа взять? – пожала Екатерина обнаженными плечами.

– С психа-то не возьмешь, а с меня?

– Ты ни при чем. Ты не успел его расспросить, думал, он тихий. Маленькая врачебно-процессуальная оплошность. А куда его еще было деть? Учитывая, что больные вообще в коридорах лежат. Стройте новую больницу, а потом придирайтесь! – прикрикнула Екатерина на кого-то воображаемого.

– Ой, страшная ты женщина! – восхитился Арнольд. – Злодейка ты!

– Тем и нравлюсь! – отозвалась Екатерина, освобождаясь от последних одежд.

И оттого ли, что в самом деле почувствовала себя злодейкой, а в близости с Арнольдом увидела рассудительный корыстный грех, оттого ли, что совершала это ради Петруши Салабонова, впервые за долгое время Екатерина опять почувствовала себя женщиной – и настолько очаровала Арнольда, что он тотчас же лично проводил Григория Разьина в палату Нихилова. Иван Захарович, которому для успокоения давали горстями снотворные таблетки, глубоко спал, не шелохнулся.

– Нож дал бы ему, – сказала Екатерина Кондомитинову.

– Это уж слишком, – сказал Арнольд, содрогаясь от ее взгляда и желая повторения любви. – Сам что-нибудь сообразит, если захочет.

И Разьин сообразил. Полагая, что его подселили к умному человеку для обмена головами (а лицо спящего Нихилова было мудрым и понравилось Разьину), он, не дожидаясь врачей, аккуратно вынул стекло из форточки (окно было зарешечено только с внешней стороны), воткнул в шею Нихилова, подождал, пока пройдут судороги тела, – и отпилил голову, жалея, что разрез получается не совсем ровным.

После этого он стал стучать и звать врачей, просить льда для головы, иначе голова испортится, протухнет, а ему тухлой головы не надо!

15

Так неожиданно развернулись в Полынске события, непосредственно имеющие отношение к Петру Салабонову, а Петруша, не зная ничего об этом, в тот же вечер, когда это происходило, сидел в зале на выступлении того человека, которого московский менеджер в разговоре с Вадимом Никодимовым назвал Иисусом Христом.

Хотя, конечно, объявлено было другое. На афише значилось:

Никодимов тихо ругался сквозь зубы – на что-то досадовал. Люсьен удалось прикоснуться к плечу Петра так, что он этого не заметил, – и впала в блаженное забытье.

В зале потушили свет.

Раздалось тихое приятное пение.

Невидимые люди стали вносить на сцену свечи и расставлять их.

Кто-то за спиной Петра считал свечи, находя, очевидно, в их количестве особый смысл. «Двенадцать! – сказал он. – Двенадцать!»

И вот с большой свечой в руке, понемногу, понемногу, все ярче и ярче озаряемый прожекторами, вышел сам Иммануил. Это был стройный среднего роста брюнет с бородкой такой же формы, как и у Петра.