Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович - Страница 13

Значит, спрятать бумажку нужно, еще будучи не вполне напившимся, а уж потом напиться.

Он так и сделал. Выпил бутылку, спрятал бумажку в щель за плинтус, выпил еще полбутылки. Причем кому-то звонил, отдавал распоряжения, утром к нему в кабинет принесли на семи листах сводку об удойности мелкого рогатого скота по району начиная с 1923 года, – и он убей не помнил, что велел составить эту сводку, а вот про бумажку помнил отлично: за плинтусом!

Он и в мусорное ведро ее бросал, и зарывал в песок, куда ходила его любимица кошка Люся, и вкладывал в 38-й том Полного собрания сочинений В.И. Ленина, но наутро, не помня ничего другого, твердо помнил одно: бумажка в ведре, в песке, в 38-м томе.

Так и спиться недолго, подумал Петр Петрович и бросил это занятие, швырнул листок на шкаф: пусть пылится, так его так!

7

Мария, мать Петруши Салабонова, не замечала сперва изменений, происходящих в сыне. Но вот однажды, в воскресенье, глянула раз-другой на него, неподвижно лежащего с толстой книгой, и спросила:

– Заболел ты, что ли?

– Да нет…

– Жениться тебе надо.

– Чего?

– Жениться, говорю. Тридцать лет дураку, пора бы уж.

Она говорила это потому, что всякой ведь матери хочется видеть семейными своих выросших детей, хочется нянчить внуков, то есть она знала это про других матерей, но о себе не могла этого сказать. Ей, если по правде, было все разно, о будущих внуках не тосковала, даже побаивалась, что, появись они, придется за ними присматривать и бросить работу, – а как же без работы? Она не может без работы. Если б пенсионный возраст, а у нее возраст еще рабочий, ей еще потрудиться хочется.

И все же она сказала опять то, что матери сказать положено:

– Женись, нечего балбесничать.

– Запросто! – ответил Петр. – Щас вот пойду и женюсь.

На другой день, лежа в объятиях Кати, он сказал ей:

– Я тут, знаешь… Жениться, что ли, решил…

Нет, Екатерина не отодвинулась, не шевельнулась даже. Помолчала и спросила ровно:

– Кого выбрал?

– Выбрать не проблема. Главное – решить.

– То есть – ты в принципе?

– Ага.

– Меня, значит, тебе мало?

– Я б женился на тебе. Но ты замужем – раз. И тетка моя – два. Ты соображаешь? И главное: нормальную семью хочу. Детей, – сказал Петр без убеждения.

– Хочешь, рожу от тебя? Дураку своему скажу, что от него.

– Нельзя, – сказал Петр. – Мы родственники. Потомства нам иметь не нужно.

– Что ж, женись… – сказала Катя. И только теперь отодвинулась.

Петр любил ее, очень любил. Поэтому решил сказать правду.

– Понимаешь, Катюша. Замучил меня старик Иван Захарович. Я понимаю, псих. А на нервы действует. Долбит и долбит: ты, говорит, Иисус Христос. Вот я и думаю: женюсь – и отстанет он от меня. Иисус-то неженатым был. А я – женюсь. Значит, никакой я не Иисус! – Петруша засмеялся.

Катя холодно молчала.

– Как думаешь? – спросил он.

– Я сказала уже: женись.

– Правда? Но я тебя не брошу!

– Как бы я сама тебя не бросила.

– Нет, и ты меня не бросай. Я нарочно на какой-нибудь похуже женюсь, чтобы не влюбиться в нее. Лишь бы здоровая была, чтобы дети.

– Дурак ты, Петруша, – сказала Катя, но со вздохом облегчения – и прижалась к нему всем своим девическим телом.

И начал Петр искать невесту.

Он пошел на танцы.

Танцплощадка была в городском парке. Место хоть и под открытым небом, но популярнее, чем зал в клубе железнодорожников. Тут можно и курить спокойно, и выпить тут же в кустах, и поблевать там же, и отношения выяснить как дракой, так и любовью.

До самых холодов были здесь танцы, вот и сейчас – октябрь уж на исходе, а музыка по вечерам играет, девушки и юноши в куртках и плащах, а кто и запросто, в телогрейке, – танцуют.

Петр ходил, рассматривал. Подружки со всех сторон окликали его. Но он не хотел брать в жены ни одну из тех, кого знал. Парни здоровались, угощали вином, спрашивали, где пропадал.

– Я не пропадал, – отвечал Петр. – Я занят был.

Он ходил, не чувствуя и не слыша, как за его спиной переговариваются и посмеиваются. Ведь его дружба с психованным Нихиловым обратила на себя всеобщее внимание, а с кем поведешься – от того и наберешься, поэтому Полынск стал считать Петра человеком тоже не в себе. Парням было это утешительно, потому что сила и красота человека, который не в себе, уже ничего не стоят, эти качества – лишь подтверждение его ненормальности. Девушки жалели, но тоже втайне были рады, что с души спал груз мечты о Петре. Они и окликали-то его теперь скорее насмешливо, чем зазывно, но он и этого не понял.

Все девушки казались Петру красивее, чем нужно. Разряженные, разукрашенные, глаза блестят. Он же ищет серенькую, тихонькую, невзрачную.

Два дня высматривал Петр, на третий – углядел. Совсем юная, востроносая и, как в Полынске говорят, сикильдявая, худая то есть.

Петр поманил ее пальцем.

Она оглянулась за плечо.

– Тебя, тебя зову, иди сюда, – сказал Петр.

– Чего? – подошла она.

– Тебе сколько лет-то?

– Восемнадцать два месяца уж как.

– Ага. Замуж хочешь?

– Не собираюсь пока.

– Я в перспективе спрашиваю?

– Когда захочу, тогда и выйду, – гордо сказала девушка.

– Выходи за меня, – предложил Петр.

– Прямо сразу?

– Зачем сразу? Заявление подадим, зарегистрируемся, потом свадьба – все по порядку.

Девушка эта была дочь тендеровщика Кудерьянова, известного тем, что, прожив до сорока двух лет невыразительно, наткнулся в журнале «Техника – молодежи» на чертеж дельтаплана, а рядом была фотография с летящим дельтапланеристом. Кудерьянов срочно взял отпуск, построил дельтаплан, внес его на Лысую гору, полетел с обрыва и летел долго, минут пять, взмывая все выше и выше на удивление всем, кто это видел, но что-то там, в высоте, случилось: коршуном канул Кудерьянов с небес и разбился.

Вот чья была это дочь. И, подумав не более минуты, она сказала:

– Ладно.

– Ну и хорошо! – обрадовался Петр. – Да, а звать-то тебя как?

– Маша, – сказала девушка.

Петр отправился домой, чтобы сообщить матери о предстоящей женитьбе, но мать еще не вернулась с работы, зато его ждали мама Зоя и бабушка Ибунюшка. Ибунюшка плакала.

– Помоги, Христа ради! – взмолилась она. – Мочи нет, разогнуться не могу, пилит он меня пополам, радикулит чертов!

– Я тебе врач, что ли? – сказал Петр, с укоризной посмотрев на маму Зою.

– Ты рожи-то не корчь, а помоги человеку! Она-то, чай, всем помогает, а самою вишь как схватило! – сердито сказала мама Зоя.

– Да идите вы, ей-богу! Откуда я знаю, как его лечить? Он где вообще-то?

– В пояснице, где ж еще-то! – сказала Ибунюшка, поворачиваясь скрюченной спиной. – Не могу, рвет напополам меня всю!

Тьфу ты! – что будешь делать?

Скорее смеясь, чем всерьез, Петр стал водить руками над Ибунюшкиной поясницей, а потом и приложил руки, не брезгуя. (Он вообще на людей и людское не брезглив был.) Старушка только покряхтывала, потом замерла, как курица, несущая яйцо.

– Батюшки! – послышалось из-под ее скрюченного тела, там, где было опущенное к полу лицо. – Легко-то как сделалося! – И она потихоньку, сама себе не веря, распрямлялась. И распрямилась.

Мама Зоя глядела радостно, будто сама излечилась.

– Говорила я тебе, – похвасталась она. – Теперь бросай, Ибунюшка, свою практику, вон какой Петр у нас! Чудодей! Экстрасенц, так его так!

– Все, все, некогда мне, идите! – прикрикнул Петр. – И, мам Зой, последний раз предупреждаю: никому про это! Я ж просил!

– Ладно, ладно.

– И ты, бабушка, молчи.

– Молчу, молчу, спасибо тебе, – сказала Ибунюшка, протягивая Петру рубль: столько, сколько сама брала за лечение.

Он хотел отказаться, но мама Зоя велела:

– Возьми!

Он взял.