День денег - Слаповский Алексей Иванович - Страница 28

И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:

– За Владивосток! Ура!

Глава тридцать вторая

Прощания. Парфен. Мила

Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.

Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой – овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.

Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.

Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.

– Открыто! – послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.

Парфенов вошел.

Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал «Огонек» за 1989 год.

Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало – краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе – окурки.

– Привет, – сказала Мила.

– Привет.

– Ты ко мне?

– А к кому же?

– Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.

– Картины покупают?

– А то!

– Неужели эти картины кому-то нравятся?

– Мало ли идиотов.

– То есть они и тебе самой не нравятся? – удивился Парфенов.

– Что я, дура?

– А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?

– Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!

– Зачем же… Не понимаю.

– Надо же где-то жить, – сказала Мила, – не с родителями же дома. Заедят.

И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему – любит.

– А я уезжаю, – сказал он.

– Командировка?

– Уезжаю навсегда. Во Владивосток.

– Перевод по службе?

– Нет. Просто бросаю все и уезжаю.

– Нормально, – оценила Мила.

– Удивительно, – сказал Парфенов. – Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.

– А я знала.

– Нет, действительно не любил.

– Да знаю я.

– Ты не веришь?

– Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.

Парфенов был ошарашен.

– Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я – любил.

– Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.

– Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.

– Ври больше.

Парфенов усиленно соображал.

– Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…

– Красивый город, говорят. Океан, сопки…

– Ты меня слышишь? Давай…

– Что? Поженимся?

– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.

Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.

– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.

– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…

– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.

Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:

– Бубу, гага росые мууки самами кукут!

– Что?

Она прожевала:

– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.

– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?

– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.

– Но только что…

– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!

Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!

– Убил бы тебя! – сказал он.

– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!

– Почему?

– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.

Он встал.

– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…

– Шимпанзе!

– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!

– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.

– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.

– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?

Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!

Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.

А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…

Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными.

Глава тридцать третья,

являющаяся продолжением тридцать второй

Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!

Дома его встретили вкусные запахи.

Ольга и Павел обедали на кухне.

– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?

Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:

– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.

– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.