Самые страшные войска - Скутин Александр Витальевич - Страница 57

Ну так вот, «Мессера-стодевятые» – шустрые машины, нагнали они меня, и срезали одной очередью. Хорошо ещё, пушки у них только в крыльях стояли, а через винт стреляли только два пулемёта винтовочного калибра. (Судя по описанию – это истребитель модификации Bf-109E. К тому времени на Восточном фронте их практически не осталось, возможно, пилот просто заблуждается. – Автор.)

Так вот, бронеспинка выдержала попадания мелкокалиберных пулемётных пуль, только по спине словно кувалдой прошлись. А уж от плоскостей и оперения вовсе ничего не осталось, одни лохмотья фанерно-полотняные. Одно слово – «рус фанера». А фрицы, сволочи, на цельнодюралевых машинах летают. И рухнул я своим ястребком прямо брюхом на хвостовое оперение «стодесятого», аккурат перед изумлённо выпученным взором его хвостового стрелка. Решил видно, что озверевший русский Иван совершил самоубийственный таран, очень такие вещи им на нервы действовали. Не страшились немцы воздушных схваток, и вояки они толковые. Но вот тарана боялись панически.

Как не убился я при столкновении с фрицем – это чудо просто какое-то. Видно есть бог на небе. Ну да жить захочешь, во что хочешь поверишь, кому угодно помолишься: и богу и аллаху и чёрту, и Ленину с его бородатыми подельниками. Но пора и о себе позаботиться, спасаться с парашютом. Непросто выбраться из кабины бешено кувыркающейся подбитой машины. Земная поверхность, такая огромная и незыблемая, вдруг взбесилась, встала на дыбы и норовила всей своей махиной шлёпнуть меня по башке.

Отстегнул я ремни и – кости за борт. Только остатки оперения мимо лица просвистели, могло бы и убить. И тихо так спускаюсь под куполом, прикидываю, куда меня ветер сносит: к нашим, или к немцам. Мы ведь в горячке боя уже не над озером, над сухопутьем дрались. Немцы парой пронеслись мимо меня, но добивать не стали – торопились, видать. А может, не совсем ещё совесть потеряли. А внизу два костра догорают: моего самолёта и немецкого.

Отнесло меня к нашему берегу, а там уже бойцы бегут, орут чего-то. Я аж всплакнул: «Живой! Не убили меня фрицы, уцелел. Так что повоем ещё». Да только первый же подбежавший боец-ополченец саданул мне прикладом трёхлинейки в живот, больно так. Я вскрикнул, так он кулаком мне добавил. Я ему:

– Что ж ты делаешь, товарищ? Я ж свой, советский! За вас воюю!

А он мне:

– «Твои» в серых шкурах по лесу бегают. И не товарищ ты мне, сволочь фашистская!

Да ещё мне в морду. Прикончил бы меня ей богу, да только остальные бойцы прибежали, скрутили меня, к своему командиру волокут.

И что интересно – никто не верит, что я красный лётчик. Ни форма моя, ни документы, ничто их не убедило. Среди бойцов Красной Армии ходили упорные слухи, что все фашистские лётчики поголовно летают в нашей форме и с нашими поддельными документами, и даже язык наш выучили, чтобы, оказавшись на нашей территории, спастись от расправы красноармейцев и внедриться в Красную Армию со шпионским заданием. Разубеждать бойцов, что это нереально, было бесполезно. Доставили к ихнему комиссару, бывшему инспектору по режиму завода «Большевик», как потом оказалось. Ну, вы знаете режимщиков. Они и маме родной не поверят, не то, что сбитому лётчику. Посмотрел он мои документы, прищурившись, а потом сказал двум бойцам своим:

– А ну-ка, ребятки, отведите этого погорелого летуна в штаб полка, в Особый отдел. Там разберутся, что это за птица.

– А может шлёпнуть его, и вся недолга? – спросил один из этих назначенных в конвой бойцов. – Чего его, фашиста, жалеть?

– Не надо, – строго одёрнул его комиссар, – даже если он шпион, то может много чего знать, что нашим контрикам интересно. А уж там сумеют ему язык развязать.

И вот повели меня в ночь, в зимнюю стужу. А холодно, чёрт возьми. Это в горячке боя я весь мокрый был, хоть бельё выжимай, а тут остыл, тот же пот замерзать на мне стал. А идти далеко, километров семь, темно, да ещё пурга поднялась. И тут среди бойцов какой-то нехороший разговор начался. Один из них, тот что давеча шлёпнуть меня предложил, опять начал канючить:

– Слушай, – говорит он своему товарищу, – пока мы в штаб доберёмся, пока там сдадим этого фрица, пока обратно – обед давно закончится, и кашу и щи придётся холодными жрать (Горячее им в полевой кухне раз в сутки привозили, по темноте, чтоб не обстреливали.). Ты как хочешь, но вот без горячих щей мне свет белый не мил, на этом холоде. Да кто он такой, этот фашист, чтобы защитник Ленинграда из-за него околевал от холода и голода.

– Ясное дело, шлёпнуть гада. – согласился второй. – Доложим потом: убит при попытке к бегству. За фашиста нам ничего не будет.

– Ну, за убитых фашистов пока ещё не наказывают, слава богу, только награждают.

Тут они оба рассмеялись и сняли винтовки с плеча, передёргивая затворы.

Вот тут-то я и испугался, как никогда в жизни. Бухнулся на колени перед ними и взмолился к ним таким проникновенным голосом, как никто в жизни, поди, богу не молился.

– Да вы что, ребятки! Да я ж свой, советский! У меня отец ещё на Путиловском до революции работать начал, ныне Кировском, а сам я на Васильевском жил, в Гавани. Да я ж на каждую первомайскую и ноябрьскую демонстрацию ходил! Да летать ещё в Осоавиахиме начал. Свой я, ребятки, советский насквозь, лётчик, коммунист! Вы ж партбилет мой сами видели, все взносы уплачены.

– А чего ж ты тогда за жизнь свою скулишь, если советский, да ещё партейный?

– Оттого и страшно, братцы, что не в воздушном бою погибну, как летчик, защитник Ленинграда, а как фашистскую собаку пристрелят. Нет хуже доли для лётчика, поверьте. Да как я до свого аэродрома доберусь, я вам по литру спирта каждому потом проставлюсь, клянусь.

Много чего ещё им тогда пообещал, даже вспоминать совестно. В общем, спел я им и «Катюшу», и «Эх, хорошо в стране советской жить…», и сплясал им. Поверили, вроде, оттаяли. Да и весело им, что ваньку валяю перед ними, всё развлечение во фронтовой жизни.

– Ну ты, прям, массовик-затейник, – сказал один из них. И они закинули винтовки за плечо. И дальше пошли уже рядом, вроде как не под конвоем я уже, а приятели мы просто. Скоро и до штаба полка дошли. И первого, кого я увидел, был мой комэск.