Пуритане - Скотт Вальтер - Страница 72

И все же, несмотря на эти препятствия, за какие-нибудь несколько дней, путем неимоверных усилий, он сумел внести в армию хоть какую-то дисциплину и потому считал, что может решиться на повторный штурм Глазго с твердою надеждою на успех.

Конечно, одной из причин, побуждавших его к столь лихорадочной деятельности, было желание помериться силами с полковником Клеверхаузом, из-за которого ему пришлось столько вытерпеть. Клеверхауз, однако, не дал осуществиться его надеждам; отбив первый приступ и отбросив противника, он удовлетворил свое самолюбие и посчитал неразумным дожидаться с горстью солдат второй атаки мятежников, которую они поведут большими и более дисциплинированными силами. Он покинул город и направился во главе правительственных войск в Эдинбург. Повстанцы следом за ним, не встретив сопротивления, вошли в Глазго, и Мортон не смог лично встретиться с Клеверхаузом, чего так страстно желал. И хотя ему не удалось смыть то бесчестие, которое выпало на долю находившегося под его начальством отряда, все же уход Клеверхауза и овладение Глазго подняли дух мятежников, и их численность значительно возросла. Нужно было назначить новых офицеров, сформировать новые полки и эскадроны, ознакомить их с основами военного дела. Все это с общего согласия было поручено Генри Мортону. Он охотно принял на себя эти обязанности, тем более что отец познакомил его с теорией военного искусства; к тому же он был глубоко убежден, что, если бы он не взялся за этот неблагодарный, но совершенно необходимый труд, никто другой не принял его на себя.

Между тем судьба как будто благоприятствовала восставшим, и их успехи превосходили самые смелые упования. Тайный совет Шотландии, ошеломленный размерами сопротивления, порожденного его произволом, совершенно оцепенел от страха и был неспособен предпринять решительные шаги, чтобы успокоить им самим вызванные волнения. К тому же численность войск, находившихся в то время в Шотландии, была крайне невелика; все они были стянуты к Эдинбургу, и на эту армию возлагалась задача оборонять столицу. Во многих графствах феодальному ополчению королевских вассалов было приказано выступить в поход и заплатить королю военною службою за предоставленные им земли. Однако начинающаяся война не пользовалась популярностью среди джентри, и даже те, кто был не прочь взять в руки оружие, уклонялись от этого по настоянию жен, матерей и сестер, старавшихся удержать их от участия в боевых действиях.

Неспособность шотландских властей защитить себя собственными силами и тем более подавить восстание, вначале представлявшееся незначительным, породила при английском дворе сомнения, с одной стороны, в талантах правителей этой страны и, с другой — в благоразумии тех чрезмерно суровых мер, которые они применяли по отношению к пресвитерианам. Поэтому было решено назначить главнокомандующим действующей в Шотландии армии несчастного герцога Монмута, который, получив за женою значительные поместья в южной части этого королевства и располагая здесь обширными связями, был кровно заинтересован в шотландских делах. Военные способности, проявленные им при различных обстоятельствах за время службы на континенте, были сочтены более чем достаточными для подавления мятежников вооруженной рукой; вместе с тем ожидали, что его мягкий характер и благожелательное отношение к пресвитерианам могут успокоительно подействовать на умы и склонить их к примирению с государственной властью. В силу этих соображений герцог был снабжен широкими полномочиями и выступил из Лондона во главе крупного вспомогательного отряда, чтобы принять на себя главное командование всеми находящимися в Шотландии вооруженными силами и привести в порядок ее расстроенные дела.

ГЛАВА XXVII

Теперь в военных действиях наступило затишье. Преградив мятежникам путь к столице, правительство вынуждено было, по-видимому, этим довольствоваться, тогда как повстанцы усиленно занимались наращиванием и укреплением своих сил. Для этой цели они создали своего рода лагерь, расположив его в парке герцогской резиденции в Гамильтоне. Этот лагерь, ставший сборным пунктом для стекавшихся пополнений, был защищен от внезапной атаки Клайдом, глубокой и быстрой рекой, через которую можно было переправиться только по длинному и узкому мосту, находившемуся близ замка и деревни, носивших название Босуэл.

Тут, уйдя с головою в работу, Мортон провел около двух недель после взятия Глазго. За это время он успел получить несколько записок от Берли, в которых содержалось, однако, лишь краткое сообщение, что Тиллитудлем все еще держится. Мучимый неопределенностью и стремясь узнать подробнее об этом столь важном для него деле, он наконец объявил своим сотоварищам — членам совета — о желании или, вернее, намерении — ибо он не видел, почему бы ему не воспользоваться той вольностью, которую позволял себе всякий в этой недисциплинированной армии — съездить в Милнвуд для устройства кое-каких весьма существенных личных дел. Заявление Мортона было встречено неодобрительно, так как военный совет, высоко ценя его деятельность и сознавая, что заменить его некем, не желал отпускать его. Впрочем, члены совета, не считая возможным связывать его правилами, более суровыми, нежели те, которыми были связаны они сами, предоставили ему скрепя сердце, однако без возражений, кратковременный отпуск. Воспользовался удобным случаем побывать у себя в усадьбе, расположенной недалеко от Милнвуда, и достопочтенный мистер Паундтекст, удостоивший Мортона своим обществом на время этой поездки. Поскольку окрестные жители, в общем, сочувствовали делу повстанцев и вся округа, за исключением разбросанных кое-где старых гнезд, в которых засели бароны — приверженцы короля, находилась под наблюдением их отрядов, они взяли с собою только одного Кадди.

Лишь на закате добрались они до Милнвуда, где Паундтекст, распрощавшись с попутчиками, направился в одиночестве к своему дому, находившемуся в полумиле от Тиллитудлема. Какое смятение чувств должен был испытать Мортон, оставшись наедине сам с собою, когда снова увидел леса, холмы и поля, такие знакомые, такие близкие его сердцу! Его характер, образ жизни, мысли, занятия — все изменилось, все стало неузнаваемым за какие-нибудь две недели; и двадцать дней произвели в нем работу, на которую обычно уходят долгие годы. Кроткий, романтичный, мягкосердечный юноша, воспитанный в строгости, терпеливо сносивший деспотизм скаредного, властолюбивого дяди, внезапно, из протеста перед насилием, подстегиваемый оскорбленным чувством, превратился в вождя вооруженных людей, отдался служению обществу, приобрел друзей, которых воодушевлял на борьбу, и врагов, с которыми дрался, и неразрывно связал свою собственную судьбу с судьбою национального восстания и революции. За этот короткий срок он пережил переход от романтических грез юношеской поры к трудам и заботам деятельного мужчины. Все, что когда-то его увлекало, выветрилось из его памяти — все, кроме нежной привязанности к Эдит. Но даже любовь, которую он лелеял, и та, казалось, стала более мужественной и более бескорыстной, так как теперь она сочеталась и вступала в противоречие с новыми для него обязанностями и чувствами. Размышляя об особенностях происшедшей с ним перемены, о причинах, ее породивших, и о последствиях, к которым может повести его нынешняя деятельность, он содрогнулся от вполне понятной тревоги, но тотчас же поборол ее благородной и мужественной уверенностью в своей правоте.

«Если мне суждено погибнуть, — сказал он себе, — я погибну совсем молодым. Те, чье одобрение мне дороже всего, не поняли моих побуждений, осудили мои поступки. Но я взялся за меч из любви к свободе, и я не умру презренною смертью или неотомщенным. Они могут выставить на позор мой труп, они могут надругаться над ним, но придет день, когда позорный приговор обратится на тех, кто ныне его произносит. И пусть Небо, чьим именем так часто злоупотребляют в этой безумной войне, засвидетельствует чистоту побуждений, которыми я руководствовался».