На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 5

— Ну, теперь я свободен, можем идти, — сказал, вернувшись, Соханюк. Он подошел к зеркальцу, посмотрел в него, подправил рыжеватые усы, провел рукой по щекам — хорошо ли побрит — и прицепил большой франтоватый галстук.

Худощавый, выше среднего роста, Соханюк имел довольно красивое лицо, но маловыразительные желтовато-карие глаза его немного портили общее впечатление. Был у него и еще один недостаток — недостаток произношения: он не мог выговорить чисто "р", а как-то скрадывал его и говорил "и": "Ты Мат'ена, если я не п'иду, оставь обед на ужин".

Учителя вышли.

— Куда же сначала пойдем?

— А давайте начнем по порядку, чтоб никому не было обидно, — ответил Лобанович.

Сделав несколько шагов, Лобанович и Соханюк взошли на крыльцо волостного правления.

— Зайдем в канцелярию, — предложил Лобанович. — Заодно надо взять тетради и все учебные принадлежности.

Учителя переступили порог и очутились в "сборной" — просторном, как скотный двор, помещении. В противоположном конце "сборной", на возвышении, за оградой из точеных столбиков, стоял огромный стол, обитый зеленым сукном, а за столом в широком кресле восседал сам писарь. Это был уже старый человек, с полуседой широкой бородой. Держался он необычайно важно. Смотрел на всех слегка прищурясь, словно он только что понюхал табаку и собирается чихнуть. Несмотря на то что в канцелярии было тепло, писарь сидел в валенках, так как страдал ревматизмом. Болезненное лицо его носило на себе следы когда-то веселой жизни и пьянства, в котором писарь не имел себе равных в волости. С горелкой он никогда не разлучался. В канцелярии, в шкафу, среди "гражданских и уголовных дел", стояла бутылка с "царскими слезами", как называли тогда горелку, к которой часто прикладывался Петр Осипович и в часы своих служебных занятий в волости. Правда, таких часов у него было не так уж много, он приходил сюда только в случаях редких и важных; всю же работу по волости вел его помощник Дубейка, который уже считался кандидатом на должность писаря. По этой причине Дубейка также держался очень важно, носил манишку и манжеты и считал себя самым видным кавалером; старательно причесанные волосы и частое заглядывание в зеркальце свидетельствовали о том, что и ему в сердце запала завитанская паненка.

V

— Позвольте познакомить, — сказал Соханюк, подводя Лобановича к писарю, — тельшинский учитель.

— А! — проговорил писарь, оглядывая Лобановича прищуренными глазами и подавая ему руку. — Просвещать, значит, приехали? — спросил он, чтобы хоть что-нибудь сказать, и еще раз окинул взглядом Лобановича. — Ну, ну, дело нужное, — важно заметил он, после чего перестал интересоваться Лобановичем.

Как человек практичный, он с первого взгляда понял, что для писарского дома польза от нового учителя небольшая.

Зато Дубейка выказал много внимания и признаков благородного тона, знакомясь с Лобановичем.

— О! — воскликнул он. — Нашего полку прибывает! Весьма приятно, когда круг интеллигенции увеличивается. — И тут же спросил: — А это употребляете? — он запрокинул голову и щелкнул пальцем по челюсти.

Лобанович удивленно взглянул на Дубейку. Этот вопрос для него был совсем неожиданным, и он не знал, что ответить.

— Ну, разумеется, не так, чтобы с ног валиться, — поправился помощник, — а в компании, после того как пулечку сыграешь либо стукалку, пропустить чарочку-другую. Играете в картишки?

— Нет, не играю.

Дубейка в свою очередь удивился, и выражение его лица, казалось, говорило: "Какой же ты после этого интеллигент?"

— Ну, ничего, — успокоил Дубейка, — поживете — научитесь. Только почаще к нам наведывайтесь, ведь у вас там глушь, человека не увидишь и, кроме подловчего, зайти там не к кому.

— Это не беда, — ответил Лобанович, — люди везде есть. Чем не люди те же самые полешуки? Разве к ним нельзя зайти? Я считаю, что среди них можно очень приятно провести свободное время и встретить не только интересное, но и разумное, чего никогда не найдешь ни за чаркою, ни за пулькою.

— Не понимаю вас, — ответил Дубейка. — Что интересного можно найти среди полешуков? Если и можно там встретить что-нибудь интересное, так разве только молодицу-солдатку. — При этом Дубейка многозначительно глянул на Соханюка и засмеялся.

— Коллега — монах. Он любит глушь и одиночество и хочет жить отшельником.

— Знаем мы этих отшельников! — снова подмигнул Дубейка. — В тихом омуте черти водятся.

Первое впечатление от знакомства у Лобановича было не очень благоприятным, и он, попросив выдать посылки с книгами и тетрадями для его школы, простился с новыми знакомыми.

Выйдя из "сборной", Лобанович направился к двери, ведущей на улицу, но Соханюк задержал его.

— Нет, коллега, надо познакомиться с писарянками. Если вы не зайдете к ним, это будет такая обида, которая вам никогда не простится — ни в этой жизни, ни на том свете.

Соханюк взял Лобановича под руку и повел в квартиру писаря.

Просторная и светлая гостиная была прибрана чистенько и аккуратно, на мещанский лад. Столы и столики были застланы белоснежными скатертями и скатерками, стулья расставлены в порядке. На стенах висели разные картинки в красивых рамках. В углах гостиной стояли круглые столики под белыми кружевами, на столиках лежали альбомы для фотографий. На окнах — вазоны разных видов. Одним словом, на всем видна была печать девичьего присмотра и аккуратности.

Маня, старшая дочь писаря, уже немолодая девушка, лет за двадцать пять, по всему видно было, подготовилась встретить учителей. Придав своему лицу выражение, которое, как подсказало ей зеркало, более всего шло к ней, она с невинным видом сидела за столом, словно ничего не знала о приходе гостей, и разглядывала "Ниву". Она была черная, как цыганка, с довольно красивым лицом, но вместе с тем было в ее лице и нечто такое, что делало его сердитым, злым, — вероятно, сказалось долгое ожидание суженого, которого где-то задержали черти. Соханюк галантно подвел Лобановыми к дочери писаря.

— Лобанович, тельшинский педагог.

— Очень приятно, — сказала Мария Петровна. — Садитесь, пожалуйста.

Лобановичу показалось, что она кем-то разгневана. "Не Соханюком ли, который ищет своего счастья не здесь, вблизи, а где-то за семь верст? Что-то она с ним не очень ласкова", — подумал Лобанович.

— Ну как вам нравятся наши места? — спросила Маня.

— Ничего, место очень хорошее. Мне вообще нравится Полесье.

— А вот вашему коллеге оно нравится мало.

— Не скажите, — ответил Соханюк. — Если бы это было так, пять лет я не высидел бы здесь.

— Когда-то нравилось, — сказала Маня и слегка вздохнула.

Вошла дочь писаря Саша, совсем не похожая на сестру. Она была счастливее ее, так как имела жениха в лице местного урядника. Сразу же за ней вошла и третья сестра, Нина. Самая младшая, Ольга, училась в городе, и ее теперь не было дома.

Лобановичу было не по себе в компании девушек, ему не удавалось поддерживать с ними разговор. Он только отвечал на их вопросы, отвечал серьезно, что не нравится подобным барышням, привыкшим, чтобы их забавляли, шутили с ними, болтали о разных пустяках, лишь бы смешно было.

— А вы поете? — спросила его Саша.

— Нет, пою неважно, — ответил Лобанович, и в его глазах блеснул едва заметный смех. — За практический урок пения мне в семинарии наш Косточка еле три с минусом поставил.

— Какая косточка? — удивилась старшая дочь писаря.

— Простите, не какая косточка, а какой Косточка, — поправил ее Лобанович. — Был у нас такой учитель в семинарии, по фамилии Косточка, который преподавал пение.

— Нет, — сказала Саша, — я не о таком пении спрашиваю. Вы могли неудачно провести урок, но это не может помешать вам самим спеть, ну, например, романс.