На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 28

Радость, искренняя радость вспыхнула на лице Ядвиси; эта радость светилась в ее темных глазах, скользила приветливой улыбкой на ее губках, таких милых, таких дорогих. Черт бы вас побрал, девчата! Баламутите вы нашего брата — и только!

Но Лобанович совладал с собою. Даже и тени радости не выказал он при виде девушки, хотя, поравнявшись с нею, — а Ядвися стояла и ждала его, — он довольно приветливо сказал:

— День добрый!

Ядвися сердечно, ласково поздоровалась с ним.

— Ну, как же вам гостилось? — спросил Лобанович, но спросил так, как спрашивают, когда говорят только из вежливости, лишь бы сказать что-нибудь, без всякого чувства и интереса к тому, о чем спрашивал.

— Ох, как было весело! — ответила Ядвися. Она хотела еще что-то сказать, но сдержалась, — А как вы здесь жили?

— Жил очень хорошо: читал, писал, учил, сам учился, ходил гулять и чувствовал себя как нельзя лучше.

— А куда же вы собрались?

— Надумал в волость наведаться.

— И ничего вам здесь не жалко оставлять? — спросила Ядвися, и глаза ее заискрились лукавой улыбкой. Смысл этого вопроса был ясен для них обоих.

Лобанович на мгновение опустил глаза, потом глянул на Ядвисю.

— Вас мне жалко оставлять, — ответил он не то серьезно, не то насмешливо, понимай как хочешь.

Ему теперь совсем не хотелось идти в Хатовичи, но возвращаться домой уже было неудобно.

— Ну, бывайте здоровы! — поклонился он и пошел.

— А вы скоро думаете вернуться? — спросила Ядвися.

— И сам хорошо не знаю. Увижу там, — ответил Лобанович, уже отойдя на несколько шагов.

Он еще раз поклонился и зашагал так быстро, будто хотел показать, что ему некогда разговаривать с нею.

Во время разговора с Ядвисей Лобанович чувствовал, что совершает насилие над собой, говорит совсем не то, что думает и чувствует в действительности.

"Зачем я, как вор, таюсь от нее и от людей? — думал, идя улицей, учитель. — Почему не сказать ей, что я так искрение и так сильно полюбил ее? И правда: зачем я так виляю, зачем заметаю свои следы, сбиваю ее с толку? К чему эта ложь? Неужели так поступают и другие? Просто нет у меня смелости. Я боюсь почувствовать себя оскорбленным, если ее сердце не откликнется на зов моего сердца… А все же любовь — это какая-то болезнь, боль и страдание. Она захватывает всего, не дает покоя, порождает какие-то неясные порывы и великую печаль".

В лесу царили тишина и покой. Это спокойствие постепенно передавалось и путнику. Он смотрел на знакомые, засыпанные снегом гати и болота и все думал о Ядвисе. Образ ее, словно живой, стоял в его глазах.

Панна Ядвися заметила, что учитель за время разлуки осунулся и похудел. В его глазах она прочитала новые для нее мысли и затаенную печаль. И сама она задумалась, и тень печали легла на ее молодое и свежев лицо.

Об Андрее так много думала она все эти дни, к нему так сильно рвалась душой…

XXVI

— А-а! Вот и вы! Милости просим! — встретил отец Кирилл Лобановича.

Отец Кирилл, как заметил учитель, осунулся, побледнел, только глаза его стали еще более живыми, беспокойными.

— Что же это вы, наставничек, так зарылись в вашей глуши? — спрашивала его веселая румяная матушка. — Ну, как же вам живется?

— Спасибо, матушка, живу полегоньку да потихоньку.

— Ну, рассказывайте: в кого вы там влюбились?

— Почему вы думаете, что влюбился?

— Ну, разве может быть, чтобы молодой парень не был влюблен!.. Ой, вы все хитрите! — погрозила матушка пальцем. — Там где-то, в Тельшине, нашли вы себе милую… Не говорите ничего: по глазам вижу.

— Правда, матушка, вы не ошиблись.

— Ну, что я говорила! — подхватила матушка. — Кто же ваша милая, скажите?

— Старостиха Алена, — проговорил Лобанович.

Отец Кирилл и сама матушка громко засмеялись.

— А я думаю: не дочь ли это пана подловчего?.. Что же вы глаза опустили?

— Ну, матушка, если буду жениться, непременно вас за сваху возьму, — сказал Лобанович.

— Возьмите, возьмите! Такую сосватаю вам женку — всю жизнь благодарить будете. Вы не знакомы с дочерью землемера?

— С панной Людмилой? Нет, не знаком.

— Она сейчас здесь, у писаря. Вечером у писаря блины будут, вот вы и подкатитесь к ней. Она девушка симпатичная. Хоть нашему учителю ножку подставьте.

— Э, матушка! У панны Людмилы столько кавалеров, что у меня и смелости не хватит ухаживать за нею.

— Эх, наставничек, ничего вы не понимаете! Она так интересуется вами, что будет очень рада, если обратите на нее внимание.

— Что ж, дай боже нашему гороху в панский горшок попасть, — улыбнулся Лобанович.

— Вас крестьяне хвалят, — сказал отец Кирилл, — вы сумели занять надлежащее положение.

— А за что им хвалить или хаять меня? — спросил Лобанович. — У них свое дело, у меня свое. Наши интересы не сталкиваются, и нам не за что даже поссориться, поругаться.

— Вы скромный человек, и это делает вам честь, — ответил отец Кирилл. — Нет, надо сказать правду: Тельшину везет на хороших учителей. Только глушь там, как и вообще все это Полесье.

— Жениться надо, — сказала матушка, — тогда и глушь не такая страшная будет.

— Что жениться! — махнул рукой отец Кирилл. — Жениться каждый сумеет, но что толку из этой женитьбы?

Молодая служанка отца Кирилла, краснощекая полешучка, принесла самовар. Сели пить чай. Матушка все время говорила, сообщала деревенские новости и сплетни, до которых она была большая охотница. Между прочим она начала рассказывать о борьбе за панну Людмилу, разгоревшейся между Соханюком и Дубейкой. Но рассказ не был доведен до конца — в комнату вошел сам Соханюк.

На этот раз Соханюк был необычайно расфранчен, чисто выбрит; манишка, галстук, манжеты — все на нем сияло и сверкало.

— Моему сопернику и коллеге нижайшее почтение, — обратился к Соханюку Лобанович.

— Вот молодец тельшинский учитель! — восхитилась матушка. — Сразу делает вызов нашему учителю!

— Вы меня не так поняли, — заметил Лобанович. — Коллега — мой соперник совсем другого рода, мы боремся с ним за гарнцы.

Отец Кирилл заинтересовался этой историей, и Лобанович рассказал, что за борьба завязалась у них.

Отец Кирилл смеялся, смеялся и сам Соханюк.

— Наш учитель — хозяин, имеет кабанчика и коровку, — заметила матушка.

— Только хозяйки не хватает, — добавил Лобанович. — Так и быть, коллега, женитесь — сделаю вам такой подарок к свадьбе, отдам свою ссыпку.

— И хорошо сделаете, — смеялся Соханюк. — Я человек практичный и отказываться от того, что идет на пользу человеку, считаю неразумным. Если жить, то жить со вкусом, а разбрасывать рубли ради того, чтобы помирить двух буянов мужиков, не вижу смысла.

Соханюк кивнул в сторону Лобановича и засмеялся. История с вьюшкой была здесь уже известна. Лобанович не нашелся что сказать, он немного смутился.

— Да, — подтвердил и отец Кирилл, — наш учитель умеет жить. — Но его симпатия и сочувствие были явно на стороне тельшинского учителя.

— Вот что, коллега, — обратился Соханюк к Лобановичу, — вас приглашают на вечер к писарю, и мне выпала честь сообщить вам об этом. Даже и записку вам передали.

— Кто же это оказал мне такое внимание? — спросил Лобанович, беря записку.

— А дочка землемера там будет? — спросила матушка.

— Н-не знаю, — не сразу ответил Соханюк.

— Идите, идите, наставничек! — уговаривала матушка. — Там панечки будут и в том числе, вероятно, панна Людмила.

— Не хочется мне туда идти, — проговорил Лобанович. — Не люблю бывать в большой компании.

— Больше любите быть в компании одной-единственной, — пошутила матушка.

…Гостиная в доме писаря была ярко освещена двумя лампами. Переступив порог и окинув взглядом гостей, Лобанович в замешательстве остановился: к кому прежде подойти и с кем поздороваться? Он не знал, куда деваться, — так много здесь собралось гостей. Надо бы начать с хозяина, но хозяин сидел за столиком, держал полную горсть карт и внимательно в них вглядывался. Напротив блестел воротник урядника. Сбоку сидел фельдшер Горошка. Он подгонял писаря: