На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 2

— Да зачем нам лучше, паничок, — у пана подловчего дочки есть. Одна еще совсем молоденькая, а другая постарше. Она уже спрашивала: "Ну как, бабка, твой панич?"

— А ты что ей сказала?

— Ой, говорю, панич! Хороший панич!

— Разве же я хороший?

— А почему же не хороший?

— Ну, а которая из паненок самая лучшая?

— Все хорошие. Как по мне, так все хорошие.

— Не думаешь ли ты, бабка, женить меня?

— Сами, паничок, женитесь… А к пану подловчему вам нужно зайти. Бывало, тот, прежний панич, как вечер, так уже и там. А вы все сидите над этими книгами. Сушат они человека.

— А ты, бабка, пошепчи, чтобы я от них отвернулся.

Старуха несколько минут смотрела на учителя, а затем засмеялась долгим-долгим смехом.

— О панич, вы все шутите!

Бабка встала, зевнула и посмотрела в окно. А там лежала темная-темная ноябрьская ночь.

— Только у пана подловчего еще окна светятся, — заметила бабка.

— Посиди еще немного.

— Нет, паничок, поздно.

И старуха медленно побрела в свою кухню.

II

Сторожиха уже слегка похрапывала в кухне на печке, а Лобанович все еще не ложился. На столе горела лампа под светлым абажуром и лежала развернутая книга. На этот раз чтение что-то не ладилось, и Лобанович часто отрывался от книги, ходил по комнате и думал. Новое место, новые люди и та работа в школе, которую нужно было начинать на этих днях и к которой он так долго готовился, — все это занимало его мысли, и ему было легко и хорошо: ведь так много нового и интересного надеялся он встретить на открывшейся перед ним дороге самостоятельного общественного труда.

Ему по душе был и этот глухой уголок Полесья, о котором он еще дома так много интересного наслышался от одного старого объездчика, и этот народ с его особым говором и обычаями, так не похожими на говор и обычаи тех беларусов, из гущи которых вышел Лобанович, этот нетронутый край старины, которая на каждом шагу бросалась ему в глаза и привлекала к себе внимание, и даже вид самой местности, общий тон которой не мог еще уловить Лобанович, но в которой также много было интересного и, на его взгляд, привлекательного.

Что ни говори, а жизнь сама по себе радость, великое счастье, бесценный дар. Есть две важные части, из которых складывается жизнь и которые придают ей глубокий смысл и красоту, — человек и природа. Никогда не утратит для нас интереса человек, ибо проявления его ума безграничны, пути его неизведанны, формы его жизни и его отношений с другими людьми бесконечно разнообразны, окончательно не определились и никогда не могут стать окончательными. А природа! Сколько великой радости дает нам она! Ведь природа — интереснейшая книга, раскрытая перед глазами каждого из нас. Читать эту книгу, уметь разгадывать ее таинственные письмена — разве это не есть счастье?! Жаль только, что наша жизнь несоизмеримо мала, чтобы начитаться этой книгой.

С такими мыслями Лобанович остановился возле окна. Со двора глядела глухая, черная ночь. Небо, обложенное низкими тучами, казалось, все тяжелее нависало над оголенной землей. Непроглядный мрак и сырой туман совсем поглотили эту заброшенную среди болот и лесов небольшую деревеньку.

"Какая тьма!" — ужаснулся молодой учитель. Ему было приятно чувствовать, что он в теплой и уютной комнатке, где приветливо горит лампа под белым абажуром, где все так тихо и спокойно, ничто не нарушает хода его мыслей. И тут же посочувствовал он тем путникам, которым так или иначе приходится ехать или идти в это глухое время ночи по темным и грязным дорогам, через броды и гати, среди лесов и болот.

Лобанович снова подошел к столу и взялся за книгу. Но мысли его так разгулялись, разошлись, что он вынужден был закрыть книгу и снова начал ходить по комнате и думать.

Завтра надо будет заказать старосте подводу и поехать в волость забрать школьные принадлежности; надо познакомиться с тамошним учителем и посоветоваться с ним по разным вопросам, связанным со школой; нужно также зайти и к батюшке и пригласить его приехать сюда отслужить молебен перед началом занятий в школе. Да, это надо сделать, ведь уже давно пора приниматься за обучение детей. Его назначили сюда поздно, и надо быстрее начинать занятия, иначе он не сумеет выполнить программу.

Часы на стене делали свое дело. Размеренно, однообразно качался маятник в стеклянной горенке и, казалось, был очень доволен своей работой, что он и подтверждал коротким "так-так", "так-так". Перед тем как пробить, часы несколько минут трещали, скрипели, как колодезный журавль на морозе, и после такого вступления звенели приятным металлическим звоном.

"А ведь уже поздно", — заметил про себя Лобанович.

Часы пробили полночь. Учитель перенес лампу в другую, еще меньшую, комнатку, где стояла его простенькая деревянная кровать, лег в постель и начал читать "Звездные миры и их обитатели".

Широкая картина недосягаемых миров открывалась перед взором молодого учителя во всей своей таинственности и безграничности. И чем сильнее захватывали воображение эти неисчислимые миры, разбросанные среди бездонных глубин, таких страшных, таких привлекательных, земля и ее гордый властелин — человек становились все менее и менее значительными, становились такими ничтожными. Земля терялась среди беспредельных пространств, словно крохотная песчинка. И каким незначительным, неприметным представлялся человек со своими заботами, со своими повседневными мелочами жизни! Вызванные чтением мысли и настроения все сильнее овладевали молодым учителем. Но эти мысли вмиг разлетелись, как воробьи, когда в их веселую стайку бросит камешек какой-нибудь мальчуган-озорник: страшный и отвратительный образ смерти мелькнул среди этих мыслей молодого учителя и разогнал их. На мгновение жизнь в нем как бы остановилась, по его телу пробежала дрожь, — ведь этот образ смерти возник совсем неожиданно.

"Я умру! — подумал учитель. — Придет такое время, когда я стану мертвецом, трупом!"

На короткий миг он словно отделился от самого себя и взглянул на себя со стороны, как посторонний, другой человек, и живо представил себе то мгновение, когда он станет мертвым, недвижимым.

"Фу! Как это гадко и неприятно! А хуже всего то, что перед лицом смерти мы беспомощны и бессильны и не имеем средств избежать ее или хотя бы отдалить ее приход. От нее не отмолишься, от нее не откупишься ничем. Я умру. Молодым, пожилым или старым, но умру, потому что я, как и все, что несет в себе зачатки жизни, подвержен смерти, потому что все на свете, едва зародившись, уже таит в себе признаки и печать смерти. И люди свыклись с этим, и никому даже в голову не приходит высказать свой протест против смерти и вести с нею борьбу, словно все они уже давным-давно условились признать над собою ее власть, считать эту власть справедливой и законной. А она, смерть, каждый день ходит вокруг, каждую минуту уничтожает и молоденькие и старые формы жизни. И мы не обращаем на это внимания, и только тогда она производит сильное впечатление, когда умирает кто-нибудь близкий либо когда нападет мор и люди начинают гибнуть массами. Тогда человека охватывает ужас и он теряет голову. И вот что интересно: когда нарушаются мелкие права человека, он готов драться за них и кусаться зубами, там же, где уничтожается сама основа, он покорно склоняет голову и молча подставляет ее под обух.

Фу! Какая мерзость! — продолжал размышлять молодой учитель. — Живешь, строишь планы, чего-то ищешь, чего-то добиваешься, надеешься, а придет время — и ты будешь труп, гниль, пожива червей".

Эти мысли нарушили покой Лобановича и оставили у него в душе неприятное и горькое чувстве.

Он свернул папироску, стараясь не думать о смерти, закурил, чтобы отвлечься от горьких мыслей. Это ему немного и удалось, так как Лобанович был хлопец здоровый, крепко сросся с землей и жизнью, любил жизнь, на пороге которой он стоял и рассвет которой для него только начинался.