Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А - Федотов Лев Федорович - Страница 85

После этого Мишка предложил сходить в школу, чтобы глянуть, как она себя чувствует в военные времена. Я, конечно, не отказался, и мы отправились.

Во дворе школы мы встретили Давида Яковлевича, очевидно, вышедшего прогуляться со своей малышкой, лежавшей в коляске. Мы разговорились с ним и постепенно вошли во вкус. Ясно, что мы разговаривали о нынешней войне с Германией.

Я завел разговор о химических и бактериологических средствах на войне. Наш учитель сказал, что применять химию немцы, вероятно, будут пытаться (здесь он упомянул сегодняшние сообщения и провокации итальянской печати), но, что касается бактерий, то это еще вопрос спорный, ибо, наделив вражескую территорию эпидемиями остроинфекционных болезней, немцы вряд ли смогут захватить ее без риска попасть под косу своего же оружия, так как край этот может превратиться в пустыню из гор человеческих трупов.

Под конец мы коснулись даже таких вопросов, которые касались желанного будущего, и Д. Як. уверял нас, что ни о каком перемирии с Гитлером теперь быть не может и речи, так что борьба будет до полного уничтожения мирового фашизма, т. е. нам, может быть, еще удастся съездить в свободную новую Германию, а, может быть, и в Германию советскую.

Школа наша пустовала, классы были неприветливы, и мы с Мишкой решили выплыть на божий свет, чтобы пройтись по городу.

Д. Як. во дворе уже не было, когда мы вышли, так что никто и ничто не задерживали нас в оградах школы.

Весь остаток дня мы со Стихиусом провели вместе, так как Мишка не хотел отпускать меня, пока мы не наболтались с ним вдоволь.

29-го июня. К сожалению, наступление немцев продолжается. Наши части отступают, предоставляя фашистским армиям оставленную территорию. Безусловно, это происходит от того, что главные наши силы все еще не подведены к фронту, и нам приходится жертвовать родной землей, но сохранять жизни бойцов.

В газете я прочел о том, что около Киева приземлился немецкий пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», команда которого добровольно сдалась в плен. Снимок пленных летчиков был помещен тут же. Я просто наглядеться не мог на этих орлов. Честное слово, славные парни. Это были Ганс Герман, Адольф Аппель, Вильгельм Шмидт и Ганс Кратц – немецкие летчики, которые обратились с воззванием к своим собратьям, где писали, что они уверены в поражении Германии, и что они не желают сбрасывать бомбы на беззащитных мирных жителей за интересы, как они выразились, «собаки – Гитлера»[106].

Я долго рассматривал лица этих молодых людей и не мог поверить, что эти люди могли летать на самолете со свастикой на хвосте…

С начала войны во многих московских кинотеатрах появились новые и возобновились старые антифашистские фильмы. Подгоняемый новыми событиями, которые принесла нашей жизни эта война, я решил обязательно просмотреть эти картины. На днях я был на Арбатской площади, где в кинотеатре «Художественном» смотрел уже который раз «Профессор Мамлок»[107]. Эта картина – одна из самых моих любимых. Я видел там штурмовиков – свирепейших из фашистов, видел там зловещих чинов «СС», т. е. эсэсовских отрядов, которые несут в Германии миссию палачей в гестапо. Эти эсэсовцы, облаченные в мрачные черные формы, с белыми воротниками и черными галстуками, с красными повязками и черной свастикой на левых рукавах, с изображениями черепов в петлицах и на черных фуражках, с ремнями на подбородках, как полагается, еще свирепее и еще более жестоки, чем штурмовики, ибо отряды «СС» ведут службу выше, чем штурмовики, и набираются из самых отъявленных и самых бесчеловечных извергов из фашистской партии.

Сегодня я смотрел картину «Семья Оппенгейм»[108], где также фигурируют и штурмовики, и эти дьявольские эсэсовцы в своих зловещих черных формах. Я видел на экране, как они врывались в клинику, избивали профессоров-евреев, сбрасывали оперируемых с операционных столов, громили больницы, так как в них работали еврейские врачи, всех неугодных им они считали коммунистами, и нужно было видеть, что они вытворяли при этом. Видимо, их рвет на части от одного слова «коммунизм», до того они ненавидят то, что свято для нашей страны.

Нужно сказать, что в военное время подобные картины играют роль лучшей агитации против фашистских палачей и варваров, ибо я сам, когда видел на экране, как они бандитствуют и инквизитствуют в своей стране, думал: «Вот они какие, те, с которыми мы теперь встретились. Действительно, таких тиранов, таких зверей нужно только уничтожать! Уничтожать до полного истребления их!»

30-го июня. Вчера вечером ко мне позвонила Цветкова, от которой я узнал, что в нашей школе устраиваются ночные дежурства на случай воздушной тревоги. Она просила меня с кем-нибудь подежурить в школе этой ночью до 4-х часов утра. Я согласился и дал знать об этом Мишке.

Ночь мы провели прекрасно. К 12-ти часам ночи, когда уже весь город давным-давно был погружен во тьму, мы с Мишкой отправились в школу. Москва-река отражала только звезды на небе, но ни отражений светящихся окон, ни отблесков красно-рубиновых звезд Кремля не было теперь в чернеющей пелене реки. И кто знает, когда теперь наша Москва вновь начнет по вечерам вспыхивать вереницами огней и пятью яркими кремлевскими звездами?…

Всю ночь мы просуществовали в канцелярии, занимая диван, стоящий возле окон, плотно занавешенных маскировочной бумагой, не пропускающей света.

Мы смотрели журналы, которые захватил с собой Стихиус, болтали о войне и высказывали свои тревожные мнения насчет ее перспективы. Мишка тоже разделял мое мнение, что на этот раз наша страна сильно пострадает от вторжения врагов. Фашисты – это не белофинны и не японцы. Когда страна наша встречалась с этими последними, тылы наши совсем даже и не чувствовали того, что творилось на границах; другое же дело теперь.

На наше счастье, тревоги в эту ночь не было, и наше дежурство прошло спокойно.

1-го июля. В эту ночь я спал безмятежно, но только до определенного часа. Я был разбужен своей мамашей. Была дьявольская тьма, и я ничего не мог узреть из всего, что находилось в комнате, когда я приподнялся.

Мама мне что-то тревожно кричала, но я ее не слыхал; я слышал лишь ледяные, отчеканенные слова диктора из радио:

– Граждане, воздушная тревога!

Кроме этого, я слышал рев сирен с улицы, но сначала не понимал, в чем дело. Наконец, я понял, и мое существо наполнилось каким-то неприятным чувством. Этого чувства не было у меня еще ни разу в жизни, даже в первую тревогу, ибо теперь я был твердо уверен в том, что на этот раз тревога была настоящей, а не учебной[109]. Но в моем уме не укладывалась мысль, что настоящий враг угрожал Москве, что это были не маневры, а истинные враги прорываются к нашему городу, несущие смерть, горящие ненавистью к нам, что на их самолетах чернели вражеские эмблемы – фашистские свастики и черные германские кресты. Может быть, впоследствии я и привыкну ко всему этому, но теперь еще все эти мысли и чувства во мне были ужасно новы и непривычны. Я представил себе летевшие к Москве самолеты с настоящими живыми фашистами, представил себе зловещую свастику на самолетах, которую написали на них не с карикатурной или театральной целью, а с полной серьезностью…

Я быстро оделся и вместе с мамой направился в убежище под домом. С потоком заспанных, наскоро одетых смертных, многие из которых тащили с собой кричащих, пищащих, спящих, плачущих детей и даже домашних животных, вроде кошек и собак, мы спустились вниз и расположились на полке в одной из комнат. Многие приволокли с собой подушки и улеглись спать, другие закусывали, третьи вели беседы на сегодняшние темы, четвертые хватались за головы и ахали – вообще нас окружало весьма пестрое по настроениям общество. Одна старушенция даже дула воду из бутылки, дабы не упасть в обморок.