Почтамт - Буковски Чарльз - Страница 30

Такова мудрость раба.

Подошла молодая черная девчонка. Хорошо одетая и довольная своей окружающей средой. Я был за нее счастлив. Сам бы я рехнулся от такой работы.

– Да? – спросила она.

– Я почтовый клерк, – ответил я, – и хочу уволиться.

Она засунула руку под стойку и вытащила пачку бумаг.

– Все это?

Она улыбнулась:

– Вам ведь это под силу, правда?

– Не волнуйтесь, – ответил я, – под силу.

8

Для того, чтобы выбраться оттуда, нужно было заполнять больше бумаг, чем для того, чтоб устроиться.

Первая страница, выданная мне, была размноженным обращением городского почтмейстера.

Она начиналась так:

Мне очень жаль, что вы заканчиваете работу в почтовой службе и… и т. д., и т. п.

Как ему может быть жаль? Он меня даже не знает.

Дальше шел список вопросов.

Находили ли Вы понимание в своих надзирателях? Могли ли Вы обмениваться с ними мнениями?

Да, ответил я.

Не находили ли вы надзирателей каким-либо образом предубежденными против расы, вероисповедания, образования или какого-либо связанного с ними фактора?

Нет, ответил я.

Еще такой был: Посоветуете ли Вы своим друзьям искать работу в почтовой службе?

Конечно, ответил я.

Если у Вас есть неразрешенные трудовые конфликты или жалобы на почтовую службу, пожалуйста, перечислите их на обратной стороне этого листа.

Жалоб нет, написал я.

Тут моя чернокожая девушка вернулась.

– Закончили уже?

– Закончил.

– Я ни разу не видела, чтобы бумаги заполняли так скоро.

– Быстро, – сказал я.

– Быстро? – переспросила она. – Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что мы будем делать дальше?

– Пройдите, пожалуйста.

Я протиснулся следом за ее жопкой между столов куда-то в самый дальний конец комнаты.

– Садитесь, – сказал мужчина.

Он не торопясь прочел мои бумаги. Затем взглянул на меня.

– Могу я спросить, почему вы увольняетесь? Из-за мер дисциплинарного воздействия, примененных к вам?

– Нет.

– В таком случае, какова причина вашего увольнения?

– Продолжение карьеры.

– Продолжение карьеры?

Он пристально посмотрел на меня. До моего 50-го дня рождения оставалось меньше восьми месяцев. Я знал, о чем он думает.

– Могу я поинтересоваться, что это будет за карьера?

– Что ж, сэр, я вам скажу. Охотничий сезон в дельте – только с декабря по февраль. Я уже потерял месяц.

– Месяц? Но вы проработали здесь 11 лет.

– Ну ладно, потерял 11 лет. За эти три месяца охоты в дельте Ля-Фурш я могу сделать от 10 до 20 кусков.

– И чем же вы занимаетесь?

– Ловушки ставлю! На ондатру, нутрию, норку, выдру… на енота.

Нужна мне только пирога. 20 процентов выручки отдаю за пользование участком. Мне платят доллар с четвертью за шкурку ондатры, три бакса на норку, четыре – за выхухоля, полтора – за нутрию и двадцать пять – за выдру. Тушки ондатры я продаю – а они примерно в фут длиной – по пять центов на фабрику корма для кошек. За освежеванную нутрию я получаю двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Ловлю сомиков. Это делается просто. Берешь…

– Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.

Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.

Я поднял глаза: передо мной стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и улыбался мне своим оскалом политика.

– Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет…

– Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.

– А у них там ипподром есть?

– Что, смеешься? Прекрасные Земли – один из старейших ипподромов в стране!

С Паркером был молоденький белый парнишка – один из племени потерянных невротиков, – с глазами, подернутыми влажными пленками слез. По одной большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я видел, как женщины сидят и смотрят на меня теми же самыми глазами прежде, чем рассвирепеть и заорать, какой я сукин сын. Очевидно, парнишка попался в одну из множества ловушек и стал паркеровской шестеркой. В обмен Паркер сберег бы ему работу.

Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.

Паркер сказал:

– Удачи, старик, – когда я проходил мимо.

– Спасибо, бэби, – ответил я.

Я совершенно не чувствовал себя по другому. Но знал, что довольно скоро, как на человека, которого быстро поднимают из глубины моря, на меня это подействует: причем, с особыми выворотами. Как на проклятых попугайчиков Джойс.

После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу – словно выстрел в небеса. Небеса?

9

Я ушел в вывороты. Я бухал и не просыхал сильнее, чем говенный скунс в Чистилище. Я даже поднес мясницкий нож себе к глотке как-то ночью на кухне – а потом подумал: полегче, старичок, твоя маленькая девочка, может, еще захочет сходить с тобой в зоопарк. Мороженое, шимпанзе, тигры, зеленые и красные птицы, и солнце – спускается ей на макушку, солнце спускается и заползает в волосы у тебя на руках, полегче, старичок.

Когда я пришел в себя, то сидел в своей передней комнате, харкал на ковер, гасил бычки о запястья и хохотал. Спятил, как Мартовский Заяц. Я поднял голову: передо мной сидел студент-медик. Между нами на кофейном столике в уютной толстой банке сидело человеческое сердце. Вокруг него – а в честь прежней владелицы оно было обозначено Фрэнсис – стояли полупустые бутылки виски и скотча, толпились пивные банки, пепельницы, всякий мусор. Я извлекал оттуда бутылку и глотал адскую смесь пива и пепла. Я не ел две недели. Бесконечный поток людей втекал и вытекал. Произошло шесть или семь диких попоек, когда я постоянно требовал:

– Больше выпивки! Больше пойла! Больше пойла! – Я улетал к небесам; а они просто болтали – ну, и мацали друг друга.

– Ага, – сказал я студенту-медику, – ну и чего тебе от меня надо?

– Я собираюсь быть вашим личным терапевтом.

– Хорошо, доктор, первое, что мне нужно от вас – уберите отсюда это блядское сердце!

– Не-а.

– Что?

– Сердце останется тут.

– Слушай, мужик, я даже не знаю, как тебя зовут…

– Уилберт.

– Так, Уилберт, я не знаю, кто ты такой и как сюда попал, но ты заберешь Фрэнсис с собой!

– Нет, она останется у тебя.

Затем он взял свой игрушечный мешочек и резиновую манжетку для руки, подавил на грушу, и резинка надулась.

– У вас давление 19-летнего, – сообщил он мне.

– На хуй. Слушай, разве это по закону – чтоб человеческие сердца вот так валялись?

– Я за ним вернусь. Теперь вдохните!

– Я думал, что меня почтамт с ума сводит. А теперь еще и ты возник.

– Тихо! Вдох!

– Мне нужен хорошенький кусок молодой жопки. Вот что со мной не в порядке.

– У вас позвоночник смещен в 14 местах, Чинаски. Это приводит к напряженнности, имбецильности и зачастую к безумию.

– Херня! – ответил я…

Не помню, как этот господин ушел. Я проснулся на оттоманке в 1:10 дня, смерть после полудня – и стояла жара, солнце продиралось через мои рваные шторы и покоилось на банке в центре кофейного столика. Фрэнсис осталась со мной на всю ночь, тушилась в алкогольном рассоле, купалась в слизистой вытяжке дохлой диастолы. Сидела в своей банке.

Она походила на жареного цыпленка. То есть, до того, как его поджарили.

Вылитая просто.

Я взял ее, поставил в шкаф и накрыл драной рубашкой. Потом сходил в ванную и проблевался. Закончил, сунулся мордой в зеркало. По всей физиономии повылазили длинные черные волосы. Неожиданно я вынужден был сесть и посрать. Получилось хорошо и жарко.

Позвонили в дверь. Я закончил подтираться, влез в какую-то старую одежонку и подошел к двери.

– Кто там?

Снаружи стояли молодой парень с длинными светлыми волосами, свисавшими на лицо и черная девчонка – она, не переставая, ухмылялась, как ненормальная.