Почтамт - Буковски Чарльз - Страница 11

11

Через девять или десять часов людей морил сон, и они падали в свои ящики, умудряясь схватиться за что-то и не рухнуть туда совсем. Мы раскладывали зонированную почту. Если на письме стояло зона 28, ты совал его в дырку под номером 28. Просто.

Один большой черный парень вскочил с места и замахал руками, чтобы проснуться. Его мотало по всему полу.

– Вот черт! Не могу я так! – говорил он.

При том, что был он здоровым и мощным кабаном. Работать одними и теми же мышцами очень утомляет. У меня все болело. В конце прохода стоял надзиратель, еще один Булыжник, и на роже у него было написано такое – должно быть, они специально перед зеркалом репетируют, у всех надзирателей такое выражение на лицах: смотрят так, будто ты – кусок человечьего говна.

Однако, входили они сюда через те же самые двери. Когда-то были клерками или почтальонами. Я этого не мог понять. Вертухаи ручной выборки.

Одну ногу всегда следовало держать на полу. Вторую – на подставке для отдыха. То, что они называли подставкой для отдыха, было маленькой круглой подушечкой на каблучке. Разговаривать запрещено. Два 10-минутных перерыва за восемь часов. Время, когда уходил, и когда возвращался, записывалось. Если сидел в сортире 12 или 13 минут, то тебе об этом сообщали.

Но платили лучше, чем в художественной лавке. И я подумал: к этому можно будет привыкнуть.

Не привык я к этому никогда.

12

Затем надзиратель перевел нас на новый проход. Мы уже 10 часов проработали.

– Прежде, чем начнете, – сказал суп, – я хочу вам кое-что сказать. Каждый поднос этого типа почты должен быть рассортирован за 23 минуты. Таков производственный график. А теперь, ради удовольствия, давайте посмотрим, сможете ли вы уложиться в производственный график! Итак, раз, два, три… ВПЕРЕД!

Что это, к дьяволу такое? – подумал я. Я устал.

Каждый поднос был фута два в длину. Но на каждом было разное количество писем. На некоторых почты в два-три раза больше, чем на других, в зависимости от размера писем.

Руки замелькали. Проиграть страшно.

Я не торопился.

– Когда закончите первый поднос, хватайте следующий.

Они в самом деле работали. Потом подскакивали и хватались за следующий.

Надзиратель подошел ко мне сзади.

– Вот, – сказал он, показывая на меня, – этот человек в самом деле выполняет план. Он уже наполовину закончил свой второй поднос!

Поднос у меня был первым. Не знаю, подкалывал он меня или нет, но поскольку я так сильно оторвался, то еще немного притормозил.

13

В 3:30 утра мои 12 часов истекли. В то время они не платили подменным за время полностью и половину за сверхурочные. Ты получал как за одно время. А брали тебя как временного подменного клерка с неограниченным сроком.

Я поставил будильник с тем, чтобы к 8 утра быть в художественной лавке.

– Что случилось, Хэнк? Мы уж подумали, ты в аварию попал. Мы ждали, что ты вернешься.

– Я увольняюсь.

– Увольняешься?

– Да, нельзя же обвинять человека в том, что он ищет для себя лучшей жизни.

Я зашел в контору и получил расчет. Я снова вернулся на почту.

14

А тем временем рядом по-прежнему была Джойс со своей геранью и парой миллионов, если я протяну еще хоть немного. Джойс, мухи и герань. Я работал в ночную смену, 12 часов, а она мацала меня днем, пытаясь заставить исполнять супружеский долг. Сплю я, как вдруг просыпаюсь от того, что меня ее рука поглаживает. Тогда приходилось это делать. Бедняжка совсем спятила.

Затем однажды утром я прихожу, а она говорит:

– Хэнк, только не злись.

Я слишком устал, чтобы злиться.

– Ч такое, крошка?

– Я завела нам собачку. Маленького щеночка.

– Ладно. Это мило. С собаками все в порядке. Где он?

– На кухне. Я назвала его Пикассо.

Я зашел туда и взглянул на пса. Он ничего не видел. Шерсть закрывала ему глаза. Я посмотрел, как он ходит. Бедный Пикассо!

– Крошка, ты знаешь, что ты натворила?

– Он тебе не нравится?

– Я не сказал, что он мне не нравится. Но он недоразвитый. У него коэффициент интеллекта около 12. Ты пошла и притащила нам идиота, а не собаку.

– Откуда ты знаешь?

– Это видно, стоит на него только посмотреть.

И тут Пикассо начал писать. Пикассо был полон ссак. Они бежали длинными толстыми ручейками по кухонному полу. Потом он закончил и подбежал посмотреть.

Я взял его на руки.

– Вытри.

Так Пикассо стал еще одной проблемой.

Я просыпался после 12-часовой смены от того, что Джойс надрачивала меня под геранью, и спрашивал:

– Где Пикассо?

– Пошел к черту этот Пикассо! – отвечала она.

Я вылезал из постели, голый, с огромной елдой, торчавшей спереди.

– Слушай, ты его снова во дворе оставила! Я же говорил тебе не оставлять его днем во дворе!

Затем я выходил во двор, голый, одеваться ломы, я и так устал. Двор был неплохо прикрыт со всех сторон. А там сидел бедный Пикассо, одолеваемый 500 мухами: мухи ползали по нему кругами. Я выбегал с этой штукой (уже начинавшей к тому времени обмякать) и материл мух. Они лезли к нему в глаза, в шерсть, в уши, в причинные места, в пасть… везде. А он просто сидел и улыбался мне. Смеялся надо мной, а мухи ели его поедом. Может, он знал больше всех нас. Я брал его на руки и вносил в дом.

Собачка смеялась,

Завидев такое веселье;

А тарелка с ложкой убежала.

– Черт возьми, Джойс! Я ведь говорил тебе, говорил тебе, говорил тебе!

– Так это ведь ты его от дома отлучил. Ему теперь нужно выходить туда покакать!

– Да, но когда он закончит, вноси его обратно. У него мозгов не хватает самому в дом возвращаться. И смывай дерьмо, когда он закончит. Ты там рай мушиный развела.

Стоило мне после этого заснуть, как Джойс снова начинала меня гладить. До ее пары миллионов было еще очень и очень далеко.

15

Я полудремал в кресле, дожидаясь еды.

Потом встал налить себе стакан воды и, заходя на кухню, увидел, как Пикассо подошел к Джойс и лизнул ее в лодыжку. Я шел босиком, и она меня не слышала. На ней были высокие каблуки. Она взглянула на него и на лице ее вспыхнула чистая местечковая ненависть, раскаленная добела. Она изо всех сил пнула его в бок острым носком туфли. Бедняга лишь забегал маленькими кругами, скауча. Моча закапала из его пузыря. А я зашел за стаканом воды. Стакан я держал в руке и, не успев налить воды, швырнул им в буфет слева от раковины. Осколки разлетелись повсюду. У Джойс было время прикрыть лицо руками. Плевать. Я взял собачку на руки и вышел. Сел в кресло и стал гладить маленького засранца. Он посмотрел на меня снизу, язык вывалился из пасти, и он лизнул меня в запястье. Хвост его вилял и бился, как рыбка, умирающая в мешке.

Я увидел, как Джойс опустилась на колени с бумажным пакетом, собирая стекло.

Затем начала всхлипывать. Она пыталась не показывать слез. Повернулась ко мне спиной, но я видел, как ходят ее плечи, как она вся трясется и разрывается.

Я положил Пикассо на пол и зашел в кухню.

– Крошка. Крошка, не надо!

Я обнял ее сзади. Она была вялой.

– Крошка, прости меня… Прости.

Я прижимал ее к себе, обхватив рукой живот. Я поглаживал его легко и нежно, пытаясь остановить конвульсии.

– Легче, крошка, ну, легче. Тише…

Она немного успокоилась. Я откинул ей назад волосы и поцеловал за ухом. Там было тепло. Она отдернула голову. Когда я поцеловал ее туда в следующий раз, голову она отдергивать не стала. Я услышал, как она втянула в себя воздух, тихонько застонала. Я взял ее на руки и вынес в другую комнату, сел в кресло, держа ее на коленях. Она не хотела на меня смотреть. Я целовал ей горло и уши.