Французская мелодия, русский мотив - Скородумова Альбина - Страница 19

Однако самое время переместиться во времени и пространстве и оказаться в той эпохе, которая безвозвратно прошла…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Письмо длиною в жизнь

«Свое детство я вспоминаю отрывками, как старое кино. То вижу себя шестилетней девочкой в воздушном розовом платьице, играющей с гувернанткой-француженкой Жаннет на лугу в родовом поместье Кувшиново, то совсем юной гимназисткой, идущей по набережной Невы, то веселой, смеющейся девчушкой в костюме Снежной Королевы на балу в великолепном особняке.

Говорят, что с возрастом память обостряется, и если старушки вроде меня не могут вспомнить, куда положили очки, то свое детство и юность помнят до мельчайших подробностей. Со мной же такой метаморфозы не произошло. Отчетливо я вспоминаю только то время, когда мне было уже лет десять и я начала учиться верховой езде, при этом считала себя самой счастливой на земле. Своего отца — Александра Кирилловича Панина — я боготворила. Он был похож на гусара из книжки про битву при Бородино — подтянутый, статный, с пышными усами, вьющимися черными как смоль волосами. С лошадьми он обращался бережно, я бы даже сказала, трепетно, как с разумными существами. Разговаривал, кормил с ладони сухариками или кусочками сахара, а своего любимца Аполлона обнимал при встрече. Наверное, на генетическом уровне эта любовь передалась и мне, и я сохранила ее на всю жизнь.

Моя матушка была противницей подобного увлечения, а когда узнала, что отец научил меня держаться в седле, и надо признать, весьма недурно, то вообще пришла в ужас. Упрекала отца: «Ты ее еще из лука стрелять научи, будет прямо Диана-охотница. Она, между прочим, без пяти минут гимназистка, а ты ее в немыслимые штаны обрядил».

Отец парировал, что должен же кому-то передать свои коронные навыки верховой езды, и если уж она не удосужилась родить ему сына, то придется учить старшую дочь. Далее между родителями, как правило, начиналась перепалка, матушка удивительным образом умела делать скандалы из ничего. Отец обижался, уезжал в полк, пускался в кутежи и по нескольку дней не появлялся дома. Я при этом чувствовала себя виноватой.

Но ссоры возникали не только из-за верховой езды, поводом для них чаще всего была наша с Ольгой гувернантка Жаннет, необычайно милая француженка. В нашем доме она оказалась случайно — ее выписали из Франции знакомые матушки для своей дочери, но пока она ехала морем из Франции, ее будущая воспитанница заболела испанкой и вскоре скончалась. Поэтому ей срочно пришлось искать новых хозяев. Матушка решила взять ее в наш дом для меня и сестры Оленьки, хотя это было несколько дороговато для семейного бюджета, который папенька основательно сократил. Увы, любовь к лошадям, скачкам, бурным кутежам с полковыми друзьями и, скорее всего, дамами полусвета, практически разорили нашу семью. Матушка была очень практичной женщиной и не допускала отца до ведения дел в нескольких пусть и захиревших, но все-таки поместьях, доставшихся ей в наследство от родителей. Тем и жили.

Естественно, как истинный гусар, папенька просто не мог игнорировать присутствие в доме прехорошенькой молоденькой девушки и считал в порядке вещей раз по двадцать на дню делать ей комплименты. Жаннет вела себя достойно: реагировала на них лишь легким кивком головы, принимая как должное. Никакого кокетства или, упаси бог, попыток отвечать на папенькины знаки внимания, она себе не позволяла. В Россию она приехала заработать денег, а затем открыть на эти средства галантерейный магазин в предместье Парижа. У нее, кстати, был жених, по которому она очень скучала и писала письма. Жаннет нельзя было назвать легкомысленной особой, маменька прекрасно понимала это, но тем не менее безумно ревновала отца к бедной француженке. Ровно настолько, что, даже переехав после революции во Францию, не попыталась найти ее.

А потом грянула Первая мировая война. Отец мой к тому времени служил в Генеральном штабе, после объявления мобилизации одним из первых уехал на германский фронт. Служил в полку князя Долгорукова, своего приятеля, дважды был ранен, к счастью не тяжело, но ранения серьезно повлияли на его мировоззрение. В те редкие дни, когда он появлялся в нашей квартире у Николаевского моста, он уже не шутил с нами и не дурачился, а все больше молчал. Даже с матушкой перестал ругаться. Хотя, как я узнала позднее, в то время он фактически жил на два дома. У него появилась женщина, о которой мама узнала. Скандала не было, все списала война. К тому времени надо было выживать, существовать, так что обычных сцен матушка не устраивала. Понятно было, что отец приезжал только ради нас с Оленькой.

Матушка продала все, что возможно было продать, умудрилась скопить немного денег. И сделала это очень своевременно, потому что совершенно неожиданно для нас всех пришло известие о гибели отца. Случилось это в самом начале зимы в 16-м году, когда русские войска под командованием генерала Брусилова перешли в решительное наступление на австрийском фронте. Мой отец погиб, как герой, в бою. Похоронили его на чужбине. Полковые друзья помогали какое-то время матушке, но в водовороте Событий постепенно все забыли о капитане Панине. Однако матушка пи на чью помощь и не рассчитывала, к тому времени она уже научилась выживать…

Продала кое-что из драгоценностей, шубки, меха — все, что имело хоть какую-то ценность. Мы переехали жить к ее модистке Дуняше, которая фактически была подругой, в скромную, но достаточно просторную квартиру на Васильевском острове. С утра матушка уходила искать работу, продавала вещи, приносила еду. Удивительно, но в холодный и голодный 1917 год у Дуняши не переводились заказчицы. Купеческие дочки, начинающие литераторши, актриски валом валили к Дуняше.

Мы с Оленькой обожали смотреть на примерки, прислуживали, как могли, умудрялись даже получать «чаевые», особенно это удавалось Оленьке. Она была прелестным ребенком — пышные кудрявые локоны, голубые глаза, ямочки на щеках — при виде ее клиентки умилялись. Дуняша умело пользовалась этим, рассказывая, как бедной девочке несладко живется: «Отец геройски погиб на войне, мать обнищала совсем, вот я их и пригрела, теперь работаю, как каторжная, чтоб детки не голодали». При этом у нее из глаз катились слезы, а Ольга, глядя на это, тут же начинала тихонько всхлипывать.

Спектакль имел успех. Жалостливые дамы тут же доставали кто денежку, кто конфетку и угощали сестру, а потом что-нибудь протягивали и мне. К вечеру приходила мама, приносила копченое мясо, вологодское масло, пирожки, и мы устраивали роскошный ужин. Дуняша доставала из дальнего, неприметного шкафчика наливку собственного производства, которую они с матушкой очень любили. Мы с Оленькой тоже выкладывали на стол трофеи. Так и жили, очень, кстати сказать, не плохо.

Потом матушке пришла идея отправить меня в Малатьевский. Что побудило ее к этому, не берусь судить. Оленьку она оставила, меня па четыре года отправила «на курорт», естественно, из самых лучших побуждений. А мне же казалось, что я ей просто мешала. Она написала своей няне очень жалостливое письмо, просила приютить меня на некоторое время. Дождалась ответа с согласием от Василисы Кузьминичны, выбрала время потеплее и посадила меня на поезд до Екатеринодара.

На маленькой станции я вышла из поезда, Василиса Кузьминична поджидала меня на телеге со своим племянником Петром — огромным дядькой лет сорока. Увидев меня, она замахала рукой и громко запричитала: «Ой, дитятко мое, сиротинушка бедная, несчастная…» Все, кто стоял на этом захолустном перроне, сразу обратили на меня внимание. Кто-то говорил: «Бона вишь, к Кузьминичне из столицы сиротка приехала, худышка какая, оголодала совсем». Люди так прониклись и расчувствовались, что стали подносить к телеге кто сала, кто хлеба. Я, конечно, тоже разревелась. Так состоялось мое первое знакомство с Югом России, где я прожила больше четырех лет.