Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич - Страница 26

И тут Михало умолк. В палате стояла такая тишина, что все слышали, как кипит воск в подсвечниках, как тяжело дышат мужи на скамьях.

— Почему ты замолчал?

— Я сказал, — тотчас заговорил снова Михало, — что ты, князь новгородский Владимир, блюдя мир на Руси, предлагаешь князю Регволду вместе с ним идти против князя Ярополка, который убил брата своего Олега и задумал идти на тебя.

— Что же ответил Регволд?

— Он взял нашу грамоту, прочитал и порвал, бросил на землю…

Воеводы и бояре на скамьях сердито зашумели, ударили о землю посохами.

— Зло содеял Регволд! Супостат он, враг! — кричали все и уже вскакивали, топали ногами.

Только князь Владимир твердо сидел в кресле, глядя на Михала, на послов.

— Что же еще сказал Регволд? — так громко, что услыхала вся палата, спросил он.

— Он сказал непотребные, дурные слова, — произнес в наступившей тишине Михало, — и мне негоже их повторять.

— Нет, говори! — приказал Владимир.

— Князь Регволд, — решительно начал Михало, — сказал, что ему на диво грамота новгородского князя с боярством, ибо Новгород и Полоцк одинаково древние земли, одинаково древние в них князья и боярство, и ежели Новгород хочет Полоцк поучать, то Полоцк может Новгород проучить… Гордыню нес князь Регволд, похвалялся родичем Рюриком, сказал, что волен выбирать, с кем ему идти, с Новгородом или Киевом.

— И он уже выбрал?

— Так, княже, выбрал, ибо деет заодно с Ярополком-князем.

Михало умолк, но князь, пристально следивший за его лицом, заметил, что воевода странно моргает глазами.

— Что же ты умолк?

— Они выводили нас по одному из терема полоцкого князя, а там обиду нам чинили — стригли бороды.

Михало показал князю и мужам свою гораздо более короткую, чем прежде, бороду.

— И тебя они оскорбили, — закончил Михало. — Князь Регволд велел нам передать, что дочь его Рогнедь не хочет разувать робичича…

Бледный сидел на своем сиденье Владимир, и только лежащие на поручнях кресла пальцы рук, сжавшихся в кулаки, говорили о том, как поразили его слова воеводы. Но он ничем больше не выдал своего волнения. Глядя на воевод и бояр, Владимир ждал их слова.

И он дождался. Вот один из бояр поднял посох, давая знак, что хочет говорить, потом встал, вышел вперед, и все увидели старого Скордяту — с перерезанным шрамом лбом, слепого на один глаз.

— Не токмо тебя, сына Святослава, внука Волги, оскорбил Регволд, — произнес Скордята, — но такожде и боярство, всю Новгородскую землю. Михало сказал, что он деет заодно с Ярополком-князем… Что ж, зане так, мы пойдем на Ярополка и Регволда…

— Правда, правда! — зашумели все в палате.

Хмурое, изрубленное лицо Скордяты перекосилось, единственный глаз хищно сверкал.

— А еще скажу я, — добавил он, — что мы заставим эту Рогнедь разуть нашего князя. Мы тебя выкормили и выпестовали, княже, — обратился он к Владимиру, — так теперь веди же нас за собой.

— Пойдем! Веди нас, княже! За Русь! — кричали воеводы и бояре.

В палату донеслись протяжные звуки колокола. Собиралось вече. Князь Владимир встал, чтобы идти на площадь. Лютая обида, жажда мести еще бушевала в его груди, но к лицу уже прилила кровь, сердце билось ровно, сильно.

После веча Владимир беседовал в своей светлице на верху терема с Добрыней.

Была ночь. Князь стоял у открытого окна, через которое доносился многоголосый крик, шум на лодиях, далекое печальное пение.

— Вот все и готово, воевода мой, теперь и в путь, — начал Владимир. — Долго думал я о Киеве, рвался туда, хотел быть там, но не так, как ныне.

— Чего печалишься, княже? — подошел к нему поближе и остановился рядом с ним Добрыня. — Ты идешь на правое дело, защищаешь закон и покон отцов своих, ведешь за собой воинство бесчисленное, уверен я, что присоединятся, встанут под твое знамя и полуденные земли.

— Все это так, Добрыня, если бы я не верил, то не пошел бы, но сколько крови придется нам пролить, зачем Ярополк начал усобицу в землях, зачем накликал тучи на Русь?

Оба они, стоя у окна, смотрели на южную сторону неба. Там собиралась гроза, должно быть, первая за лето. Где-то у самого небосклона пробегали тонкие, змеистые молнии, они все ударяли и ударяли в землю, в воды Ильменя, в леса.

Князь Владимир вытер ладонью лоб, на котором выступили капли пота.

— Я должен идти! — произнес он. — Пусть Перун благословит все мое воинство.

— Не печалься, княже, ты не один, я всегда с тобой. Он взял руку Владимира и крепко сжал ее.

— Нет, Добрыня! — отозвался князь. — Тебя я не зову в эту Дорогу.

Воеводе стало не по себе. Что случилось? Почему князь не хочет взять его с собой?

— Я люблю Киев, — медленно продолжал Владимир, — а за эти годы полюбил и Новгород… И как их не любить? Киев — родина моя, а вспоил меня и вскормил, как родного, принял Новгород. Люблю я этот город, все пятины земли, людей полунощных: у них суровые лица, но теплые сердца.

— Люди эти любят такожде и тебя, — сказал Добрыня.

— Вот потому-то и не хочу я, — словно не слыша его слов, продолжал Владимир, — оставлять их сиротами… Мы идем далеко, полунощная рать дойдет до самого Днепра, а тут каждый день могут надвинуться свионы, черные булгары.

— Хорошо деешь, княже, — согласился Добрыня, — что печешься о Новгороде. Полюбил и я его.

— Думаю, — посмотрел князь на Добрыню, — что нужно мне оставить в Новгороде посадника моего, которому верю.

— Так и сделай, княже!

— Так и делаю, Добрыня, а потому оставляю в Новгороде тебя.

— Меня?

— Да, мой вуй и воевода!

Добрыня долго молчал. Беспокойно вспыхивали на небосклоне зарницы. Тяжкие думы терзали сердце воеводы.

Он хотел бы идти с Владимиром — поход сулил ему честь и славу, в полуденных землях их ждала победа.

Правда, Добрыня тревожился, думая о Киеве. Владимир, он верил в это, победит Ярополка, сядет на стол отца своего. Гора, которая ныне склоняется перед Ярополком, очень скоро склонится перед Владимиром, станет ему служить.

Но примет ли Гора Добрыню? Он вспомнил годы, когда был гриднем в дружине князя Святослава, потом сотенным, стал, наконец, воеводой, вуем Владимира. Что ждет его, если он приедет в Киев с Владимиром? Князь силен, он пошел в отца своего, он покорит Гору, но разве князья прежде, а ныне и подавно не склоняли голову перед всемогущей Горой? А уж если даже князья должны остерегаться Горы, то что же говорить ему, Добрыне? Он и прежде чувствовал неприязнь, ненависть Горы, боялся и теперь тамошнего боярства и воеводства.

В Новгороде Добрыне вольготнее, тут он ровня всем боярам и воеводам, стоит над ними, потому что он правая рука Владимира, встанет еще выше, если останется посадником.

— Очень скорблю я, князь, — тяжело вздохнув, промолвил Добрыня, — что не берешь меня с собой, ибо там я ни сил, ни самой жизни своей не пощадил бы для тебя. Но знаю, вижу, что нужно тебе иметь свою твердую руку и в Новгороде… Помни, княже, что аки воин твой сидеть буду тут, блюсти стол, все стану делать по твоему слову.

Добрыня подумал, что, может, именно в эту минуту ему следует сказать князю правду о себе и сестре своей Малуше — князю легче будет, если он узнает, что в Новгороде останется не просто посадник, а брат его матери, родной дядя; Добрыне же достанется больше чести и славы…

Но это длилось только одно мгновение. А что подумает и что скажет Владимир, так поздно узнав правду? Может, — Добрыня совсем растерялся, — князь тогда не оставит его в Новгороде, а возьмет с собой?

Нет, лучше молчать, быть посадником в Новгороде, где у него есть терем, дворище, земля, жена, отныне он станет и хозяином княжьего двора в Ракоме. И Добрыня не произнес нужного сердечного слова.

— Прощай, княже! Счастливого пути! — только и прошептал он пересохшими губами.