Святослав - Скляренко Семен Дмитриевич - Страница 46

Раньше, будучи дворового, Малуша брала и давала каждому только то, что велела Ярина. Теперь решала и прикидывала, как самой сделать так, чтобы не сердилась княгиня.

И давала Малуша не больше, а может, и меньше, чем дала бы княгиня. Это происходило не от скупости. Если бы все княжеские богатства принадлежали ей — о, тогда бы Малуша раздавала все щедрою рукой! Но, раздавая чужое, она берегла только одно — свою честь.

Как— то Добрыня сказал ей:

— А знаешь, Малуша, что-то наши гридни не слишком хорошо говорят о тебе.

Она даже покраснела. От гридней, как говорили ей все, нечего ждать доброго слова, они постоянно пьют, гуляют, каждый из них только похваляется, иного и не услышишь. Но неужели кто-то из них посмел сказать о ней дурное? Ведь она ни с кем из них не встречалась, повода не давала.

— Что же они говорят? — спросила Малуша.

— Говорят, — ответил Добрыня, — что ты такая же, как ключница Ярина: лишней корчаги меда не дашь, покори выдаешь скупо.

У нее отлегло от сердца: разговоры, значит, идут не про ее девичью честь.

— И покори и мед я выдаю так, как велит княгиня, — сердито ответила она брату. — А твои гридни ненасытные, им целого быка дай — и то будет мало.

Добрыня с оттенком презрения посмотрел на Малушу. Смотри, какова стала его сестра, — не за гридня заступается, а за княгиню! Да неужто она не понимает, что без гридня и княгиня не княгиня, а уж без него, Добрыни, и Малуше бы вовек не видать Горы!

Он ничего не сказал Малуше, но подумал, что, как видно, гридни говорят правду. Страшны князья земли, но не лучше и те, кто им служит. Только не подумал Добрыня о себе и о том, что он сам служит князьям, что жизнь его в княжьей воле.

Не сказал он Малуше и о том, почему завел этот разговор. Она постояла минутку, прищурив глаза, глядя на стену и на Днепр. А потом неожиданно вздрогнула, не попрощалась, слова не сказала, побежала тропинкой между деревьями к терему. И не то почудилось Добрыне, не то так оно и было, только ему показалось, что Малуша вытирает слезы. Подумаешь, нельзя ей и слова сказать!

А говорил Добрыня с Малушей так потому, что очень ему было жаль своего побратима Тура. Был гридень как гридень, а тряпкою стал.

Все началось с того времени, как Тур признался Добрыне, что Малуша ему нравится, что она не хуже горянских девушек.

На самом же деле Тур полюбил Малушу; она казалась ему лучше всех девушек на Горе, хотя были среди них и воеводские, и боярские, и княжеские дочери.

Он полюбил ее, ходил тут, по Горе, и жаждал встретить ее, ехал с другими гриднями по далекому полю, но и там думал о ней. А как он-был счастлив, когда один и второй раз встретил ее на Горе' Правда, Тур не разговаривал с нею, но ничто не мешало ему думать о ней, и он думал, мечтал, представлял себе, как однажды он, встретившись с нею, скажет ей все искренне, открыто.

А сказал бы он ей, как думал и передумал не раз, должно быть, так: «Вот я, Малуша, посмотри на меня — гридень! А что такое гридень? Княжий слуга, рабичич. Сегодня живу на белом свете, а завтра, если пошлет князь на смерть, помру. Только я, Малуша, наверное, не помру. Видишь, уже и ребра у меня переломаны, и рука покалеченная болит, однако меня уже теперь, пожалуй, ни копье, ни стрела не возьмут, знаю я против них слово, а какое — не скажу…»

Так думал начать Тур, а дальше он сказал бы: «А теперь о тебе, Малуша… Я — рабичич, а ты — раба, и у тебя такая же доля, как у меня! Ладно, могло бы быть куда хуже. Тебя взяли на княжий двор, потому что ты въехала на Гору под щитом, а что дальше? Будешь ты работать на кухне, есть княжьи объедки, ну, может, за долгие годы что-нибудь и сколотишь, не востоляную свиту наденешь, а из крашеницы, может, даже из шерсти. А что дальше? Ты под щитом въехала на Гору, но ты рабыня и рабынею будешь. Вот как!»

Но Тур на этом бы не закончил, а непременно сказал бы еще Малуше: «А что, если бы мы, Малуша, сделали так? Ты — раба, я — рабичич, счастья нет у тебя, и не будет его тут, на Горе, и у меня не будет его вовек, а я ведь тебя — слышишь, Малуша? -люблю так, как никого на свете; может, и ты меня полюбишь, может, не так, пусть хоть немного меньше. И вот я скажу князьям: „Служил я вам — дайте пожалованье, клок земли над Днепром, где я построю жилище“. Дают же князья гридням, кто верно им служил, пожалованье землей. И ты, Малуша, скажешь княгине: „Служила я вам — отпустите теперь на волю, хочу жить с таким же рабичичем, как я сама, свел нас Ладо…“ И князья отпустят, как же можно не отпустить!»

Разумеется, Тур думал, что этот разговор с Малушей состоится не скоро. Пройдет год, другой, может, и десять, — трудно служить, а еще труднее заработать что-нибудь у князей. Но Тур согласен был ждать, ни он сам, ни раба Малуша не могли уйти от своей доли…

И вдруг случилось то, чего Тур никак не ожидал: Малуша -ключница. В пасмурный осенний день, когда весь Днепр укрыли густые туманы, а вверху неслись тяжелые темно-серые тучи, гридень Тур стоял на высокой круче за Горою и не видел ни неба, ни туч, ни Днепра. Черная туча закрыла его сердце, обволокла душу.

Малуша — ключница! Теперь конец всем мечтам, никогда уже ничего он ей не скажет. Пока она была рабою, он годился ей в пару — о, какая рабыня на Горе не стала бы рядом с молодым, славным гриднем! Теперь она — ключница, у нее ключи от княжьих теремов, кладовых и клетей. Попробуй поговори с такою! Все гридни боялись ключницы Ярины, теперь они, должно быть, будут бояться и Малуши.

Что— то в душе, правда, говорило: «Нет, она не такая! Она -иная, такая же, как ты, Тур!»

Но ему было страшно. Нет, не за себя боялся Тур. Чего бояться княжьему гридню? Он не боится ничего, даже смерти. Бесконечно любя Малушу, он боялся за нее.

Откуда— то далеко-далеко из-за Днепра донесся гром -там Перун уже шел над землею, махал своей сверкающей палицей, тучи росли, все темнели и темнели. Так в светлую радость людей вплетаются горе и печаль, так в ясной тишине рождаются громы и молнии.

Вечером, лежа рядом с Добрыней, Тур долго не мог заснуть. Во дворе шумел ветер, гремел гром, дождь, как просо, сыпался и сыпался на крышу их хижины. И тогда Тур сказал:

— Хорошо, что Малуша теперь ключница, только страшно, как бы она не стала такою, как Ярина. Та, бывало, за корчагу меда или горшок молока и гридня продаст.