Кукушка - Скирюк Дмитрий Игоревич - Страница 18

Бородач взобрался на сундук, убрал ножницы в карман и расправил на коленях выкройку накидки, которую, как это теперь уже было видно, он сооружал для девочки из старого занавеса. Снова вздохнул. Смерил девочку взглядом из-под нахмуренных бровей.

— А ведь ещё весна, задумчиво проговорил он, — до лета далеко, ночи холодные, она, того и гляди, замёрзнет в этом своём домашнем платьице и туфельках — маленькие дети быстро замерзают. Ей понадобятся ещё stivali e colbacco[26], или что они тут носят в холода? Ну куда, куда катится этот мир, если дети начинают убегать из дому и забираться в деревянные сундуки? Эй! Ты слышишь меня, девочка? В первом же городе я договорюсь с каким-нибудь шкипером, баржа которого идёт вверх по течению, и ты отправишься домой.

— Я не хочу домой! — внезапно запротестовала она и надула губки. — Мне скучно там. И я не хочу плыть обратно с чужими дядьками на баржах! Я их боюсь.

Бородач сурово сдвинул брови, выпучил глаза:

— А МЕНЯ ты разве не боишься?!

Октавия так и покатилась со смеху — только деревяшки башмачков мелькнули в воздухе.

— Ой, нет, вас я не боюсь! Вы такой смешной! И добрый.

— С чего это ты взяла, что я добрый?

— Вы за меня деньги заплатили. И плащик для меня сидите шьёте. Злой ничего не стал бы шить.

— Много ты понимаешь! Может, это я для куклы платье шью, для представления.

— Нет, не для куклы, не для куклы, я же вижу! И вы всё время на меня глядели, когда сукно резали. Да и разве бывают такие огромные куклы? — Она показала руками какие. — Не прогоняйте меня, господин Карабас! А я буду помогать вам. Я буду помогать вам сундуки перебирать, и за куклами присматривать буду, платья им штопать… Ой, вы так интересно рассказываете про своих кукол! Я видела в щёлочку, когда вы Фрицу всё показывали, только плохо было видно. И слышно было тоже плохо. А вы мне покажете, как Пьеро читает стихи той красивой девочке, правда покажете?

— Да замолчишь ты наконец или нет?! — не выдержав, воскликнул Карл-баас и так стукнул кулаком по ящику, на котором сидел, что с досок посылалась краска. Вытер пот со лба. — Да что ж это творится! Чего бы это ради маленькой девочке убегать? Я понимаю, если это мальчик, si, их хлебом не корми, дай убежать из дому. Но воспитанные девочки так себя не ведут. Воспитанные девочки не убегают из дому и не просят старых бородатых дядек взять их с собой в путешествие! Воспитанные девочки сидят дома и занимаются… занимаются… porca Madonna, чем они занимаются?.. Ах да! Рукоделием они занимаются! Мамам своим они помогают!.. Кстати, у тебя должна быть мама. Что она подумает, когда поймёт, что ты сбежала? Она решит, что я тебя украл, и пожалуется судейским, а они отправят за мной стражников!

Кукольник весь раскраснелся, глаза его вращались, руки совершали жесты, борода взъерошилась и выбилась из кармана. Фриц сидел в стороне тише мыши, но девчушка, похоже, ничуточки не испугалась,

— Меня не украли, я сама ушла, — объявила она, — Я не хочу жить у неё! Она мне не родная, она меня не любит. У неё и так семеро детей, я самая восьмая. Я им сто раз говорила, что сбегу, а мне не верили и называли меня дурочкой. А я не дурочка, не дурочка! Моя настоящая мама Алоиза умерла от горячки, когда я была совсем-совсем маленькая. У меня от неё остался на память только этот чепчик с кружевами, его еще моя бабушка носила…

Карл Барба перевёл дыхание и малость успокоился.

— Ребёнок, — наставительно сказал он, — должен уважать своих родителей, кем бы они ему ни доводились. Любит, не любит, при чём тут это? Тебе разве плохо жилось? Тебя разве били? Не давали есть? Сажали в тёмный чулан?

— Нет… То есть да, иногда колотили, если я разбивала тарелку или пережаривала мясо, но не сильно. Но я не хочу просидеть там всю жизнь! От их постоялого двора всё равно очень мало денег, этой осенью они собирались отдать меня в пансион при монастыре. А я не хочу в монастырь, не хочу, не хочу!..

Она топнула ножкой.

— Мало ли, что ты не хочешь! А чего ты хочешь?

— Я хочу быть, как мой папа.

— Вот как? — Карл-баас поправил очки на носу и с новым выражением в глазах воззрился на девчонку. — Гм… Интересно. А кто у нас… э-э-э… папа?

— Мой отец моряк, вот! — объявила девочка. — Мой дедушка рассказывал, что папка плавал на огромных кораблях — у него их было три или даже десять! Он приплывал два раза в год и привозил моей маме деньги и подарки и всякие красивые штуки, а потом однажды уплыл далеко-далеко, в далёкую страну, уплыл и не вернулся. А мама осталась одна, а потом умерла от горячки. Я не хочу жить как она и умереть от горячки, я сама хочу плавать! Я уже знаю, как устроен корабль, я знаю, как находить путь по звёздам, я знаю много-много всего! Я хочу быть как он.

Карл-баас ошеломленно покачал головой, опять поправил очки и задумчиво уставился на догорающий костёр.

— Клянусь Пресвятой Девой, — наконец проговорил он, — если бы мне в Милане год назад кто-нибудь сказал, что где-то во Фландрии ко мне в сундук возьмёт и заберётся восьмилетняя девочка, которая захотела убежать из дому и стать моряком, я бы умер со смеху или прибил этого остряка на месте за такие шутки… Но скажи мне, дитя, объясни, почему из всех проезжих путников ты выбрала именно меня?

Октавия, кажется, впервые за весь вечер опустила глаза и заметно смутилась.

— А вы не будете смеяться, если я скажу?

— Обещаю, что не буду, — торжественно пообещал бородач и поднял руку: — Клянусь.

— Ну… — произнесла она, неловко комкая передник. — Ну… У вас же столько кукол…

И покраснела.

Ранним утром, до восхода солнца, в приоткрытые ворота бернардинского монастыря в Геймблахе въехала тележка, запряжённая ослом. На передке сидел и правил толстый малый в сером платье и дорожных сапогах, а на задке, среди мешков и сундуков, понурив голову, сидел монах из местной братии. Вслед за повозкой, в поводу ведя осёдланную лошадь, шёл высокий, сумрачного вида сухощавый человек с поджатыми губами. Одежды его были черны, дорожный плащ запачкан грязью. Поверх седла и сумок приторочен был тяжёлый длинный меч с тупым концом и зачехлённой крестовидной рукоятью. Двор полнился туманом, словно чаша — грязным молоком, было холодно и сыро, под ногами чавкало, от дыхания сгущался пар. Приехавших, как видно, ждали: два монаха вышли их встречать. Ещё один, по виду человек военный — желчный пучеглазый тип с неровно выбритым лицом, стоял и молча наблюдал за их прибытием, скрестив руки на груди. На нём был жёлтый, стёганый, немецкого кроя полукафтан с нашивками на рукаве, штаны, набитые, как дыни, и малиновый берет на восемь клиньев, который он сейчас надвинул на глаза. Всё было «Zerliauen und zerschnitten nach adeligen Sitten»[27], как это называли ландскнехты.

Животных распрягли и увели. Прибывший отбросил за спину капюшон, стащил берет с красным пером и оглядел обширный двор, толстые стены, башенки и массивные створки ворот, которые как раз в этот момент привратники закладывали тяжёлым брусом. Голова его оказалась наголо выбритой, на левой руке не хватало мизинца.

— Pax Vobiscum[28], — раздался голос за его спиной. — Вы — господин Людгер? Людгер Мисбах из Гарлебека, городской палач?

Бритоголовый обернулся и обнаружил у себя за спиной ещё одного монаха, терпеливо дожидавшегося ответа.

— Ja, — скрипучим голосом проговорил он, — это моё имя.

— Мне поручили вас встретить. Как вы доехали?

— Вполне хорошо. Благодарю вас, — холодно ответил он. Речь прибывшего монах понимал прекрасно. Вообще, монастыри собирали в своих стенах самую разношёрстную братию со всех концов Европы. Многие монахи были красноречивы на фламандском, французском и латинском языках, и если иногда случалось, что какой-нибудь монах «modice Htteratus»[29] не знает латыни, можно было надеяться, что он поймёт, если заговорить с ним по-французски.