Русский диверсант - Михеенков Сергей Егорович - Страница 37

— А так. Не было. Ротный такой же, как вот и вы, товарищ младший лейтенант, попался: в бою, мол… А винтовку нам одну на отделение дали. С другой сержант бежал. Когда в атаку подняли, я за сержантом третьим пристроился. Его вскоре ранило. Назад он пополз, в тыл. А винтовку боец один подхватил. Он рядом бежал. Потом и его скосило. Товарищ мой, земляк, Егоров, винтовку взял. Ну, думаю, скоро моя очередь. А тут мины начали рваться. Вы под минами хоть раз бывали?

— Бывал, Куприков, бывал.

— Ну, вот, значит, знаете, что это такое. Одна впереди — бах! Гляжу, ни Егорова, ни винтовки… А потом… Потом и непонятно, что произошло. Мы вперед бежим, а немцы уже сзади. Окружили. Увидели, что мы все без винтовок, штыки к своим карабинам начали прищелкивать. Выходит, что в плен к ним сами прибежали. И погнали нас штыками, как стадо баранов.

— Да, веселая у тебя война. Ладно, о винтовке не тужи. Будет у тебя винтовка.

Нелюбин распустил свое отделение и с удовлетворением подумал, что войско у него под началом собралось хоть и немногочисленное, но бывалое, и дух свой ни в плену, ни в лесу не растеряло. Шутят, смеются, значит, не упали духом. Вот помою вас, архаровцев, думал свою думу Нелюбин, а там и пойдем дальше, к фронту, щель в немецкой обороне искать, чтобы проскочить в нее хоть бы как, хоть тараканьим скоком, хоть ужом проползти. А Куприкову винтовку надо выдать. При первой же возможности. Боец-то он, по всему видать, хороший. И желает проявить себя.

Сам Нелюбин попал в баню в третью смену. Каменку еще не залили, она пылала лютым жаром. И бойцы, завесив окошко гимнастеркой и запалив сальную свечу, несколько блаженных минут стояли вокруг нее, щурясь и растирая по зудящей коже вальки грязного пота и стада платяных вшей. Худые, синие, они стояли, сгрудившись возле печного зева над пепельно-серой горкой раскаленных камней и думали каждый о своем.

— Братцы! — тихо сказал вдруг Куприков. — Как вы думаете, дошли они до Рославля?

— Кто?

— Да те, кто остался на дороге.

— Тьфу т-ты, ектыть, дурень! — в сердцах выругался Нелюбин. — Ихний Рославль — ближняя канава. Да за побитых конвоиров… — И Нелюбин осекся, махнул рукой.

— Может, тоже по лесу разбежались.

— Да ладно. Что их жалеть?

Когда пообвыклись в полутьме, в свете сальной свечи увидели все «ордена» и «медали» друг друга. Больше всех шрамов насчитали на теле командира отделения.

— Ох ты ж, ешки-матрешки! — мотнул стриженой головой Куприков. — Где ж это вас, товарищ младший лейтенант?!

— Так я ж, ребятушки, с прошлого лета воюю. Три раза в окружении был, два раза в плену. А ты, Золотарев, у нас как иконостас — весь в картинках!

Бойцы засмеялись и переключились на Золотарева.

— Золотарев, — спросил Нелюбин, глядя на наколки, густо украшавшие грудь, плечи и даже живот и ноги бойца, — а скажи ты мне вот что: ты из каких же чинов будешь? Скокарь, фармазон или карманник?

— А тебе это зачем, младший лейтенант?

— Интересуюсь.

— Как командир? Или как следователь? Чтобы права покачать?

— Да нет. Мы ж сейчас в бане. Какой я тебе командир, когда голый перед тобой стою? Я тебя спрашиваю как товарищ товарища.

— А ты мне, младшой, товарищ? — И на губе Золотарева окурком повисла ухмылка прежнего блатаря.

— Выходит, товарищ. Война ж не выбирает ни по росту, ни по масти кого с кем в окоп сунуть. С кем попал, того и нюхай. Тут уж так тем рогом чешись, которым достанешь.

Бойцы засмеялись.

— Моя лекция слишком дорого стоит, — кряхтел Золотарев, потряхивая над собой можжевеловым веником и поблескивая своими синими «латами». Парился он со знанием дела. Золотарев взглянул на Нелюбина, и глаза его потеплели.

— Давай, командир, я лучше тебя попарю хорошенько. А мое прошлое тебе ни к чему.

От такой услуги грех было отказываться. Нелюбин забрался под закопченный полок, лег на доски полка, растянулся.

Золотарев хлестал и припаривал его пахучим лесным веником, разгонял по бане горячий дух, так что от него шарахались стоявшие сзади, сам крякал от удовольствия и приговаривал:

— Командир-то у нас, братва, худой, как зимовалая лягушка. А злой! Не даст он нам спуску! Эх, повезло нам с командиром!

Но предыдущие слова Нелюбина, видать, все же задели Золотарева за живое. И артистическая натура блатаря, почувствовав благодатную атмосферу внезапно возникшей публики, не могла не отозваться. Выхлестав можжевеловым веником Нелюбина, Золотарев окатил его водой из ведра и, выждав минуту, кинулся рассказывать бойцам, как в тридцать шестом удачно «скоканул» в одну профессорскую квартирку в Ленинграде и как «шикарно» погулял в своем «кодле» с Любочкой, как потом попал на вокзале в Москве и три года «продавал кубометры» на лесоповале в Карелии.

— Где ж твоя Любка, скокарь? — посмеивался, слушая хвастливую и путаную повесть своего бойца, Нелюбин.

— Любка? — весело засмеялся Золотарев. — А кто ж ее знает, где она. С кем-нибудь из корешей. Она ж у меня была штатная.

— Как это? Она тебе что, не жена разве? — снова полюбопытствовал Нелюбин. Остальные бойцы помалкивали. Только слушали. Но слушали внимательно.

— Жена. Но — штатная. Я ж говорю.

— Штатная… Казенная, что ли?

— Если рассудить по-вашему, по фраерскому закону, то вроде того. — И Золотарев пропел вихляющимся голосом:

— Закон у нас, младшой, такой. Баба — не пайка. Это пайка священна и неприкосновенна. За чужую пайку на любой правилке приговор один — заточка под ребро. А баба… Сегодня она твоя, а завтра ею кореш твой владеет, как своей. А там, глядишь, ветер переменился, ты откинулся, кореш по новой пошел, и — опять она твоя, на все готовая…

— Тьфу! — выругался в сердцах Нелюбин. — Что ж это за закон такой!

— Наш закон.

— Воровской, что ль?

— По пыльной доро-огя, под строгим конво-оям…

Несколько дней спустя, когда обоз входил в лес, Нелюбин заметил, как к Золотареву подошел один из танкистов и завел разговор. Он догнал их, прислушался.

— Ты, Золотарев, особо тут не блатуй, — говорил танкист. — Тут тебе не воровской шалман. Курсант — человек суровый. Но справедливый. Если ты еще на него рыпнешься, получишь штык под ребра.

— Да что вы, ребята! Что вы! Вы меня неправильно поняли…

— Правильно мы тебя поняли. Правильно.

Некоторое время шли молча.

— Я тебя предупредил. — И танкист похлопал Золотарева по плечу. — Пиджак у тебя, Золотарев, стильный. У меня на гражданке такого не было.

— А кем ты был на гражданке? — делая вид, что принимает шутку танкиста за чистую монету, спросил Золотарев.

— Следователем прокуратуры. По особо важным делам.

— Ой, паря, туфту лепишь! Ой, лепила! Если б ты был следователем, то в танке бы простым стрелком не сидел. В других бы войсках припухал. Где тушенку в кашу погуще кладут и марухами в землянках пахнет, а не портянками Дюбина. Ой, за фраера меня покнацал!

Танкист посмеялся вместе с Золотаревым, потер подбородок и сказал:

— Так ты, я думаю, понял, что и мы тут все фраера битые.

— Ну да!

Летчик некоторое время шел, держась бледной рукой за тележную лестницу. Но вскоре рука его стала соскальзывать вниз, и Воронцов подхватил его и окликнул Степана, чтобы тот помог ему положить лейтенанта на повозку.

— Где Калюжный? — спросил лейтенант.

— Калюжный в охранении.

— Он должен быть здесь. Кто отдал приказ послать его в охранение?

— Я. — Воронцов подоткнул под ноги лейтенанта край серо-зеленой немецкой шинели, которой был укрыт летчик. — Во взводе приказы отдаю я. Предлагаю вам усвоить это обстоятельство как необходимую неизбежность и больше к этому не возвращаться.

Лейтенант устало прикрыл глаза, и вскоре голова его в плотном кожаном шлеме, из-под которого виднелась белая полоска бинта, заколыхалась, как у ребенка, уснувшего на родительском плече. Летчик не доверял им. Ни ему, Воронцову, ни младшему лейтенанту Нелюбину, ни даже своему стрелку. Ну и черт с ним. Не бросать же его теперь.