Русский диверсант - Михеенков Сергей Егорович - Страница 20

— Не пропадем. До Рославля еще дорога будет. Несколько дней, несколько ночей. — И Нелюбин крепко сдавил руку Григорьева. — Держись меня и слушайся беспрекословно. Что скажу, то и делай. Как в бою. Понял?

Переводчик начал обходить строй. Остановился возле танкистов.

— Вы! — И он толкнул пальцем в грудь младшего сержанта.

— Младший сержант Петров.

— Где ваш четвертый член экипажа, младший сержант?

— Погиб смертью храбрых в бою за родину.

— Похвально, похвально. Я вижу, и вы человек смелый.

— Я жив остался, а механик мой погиб…

— Это хорошо, что вы сохранили свой экипаж. Разрешаю вам переговорить со своими товарищами и персонально предлагаю всем экипажем вступить добровольцами в русскую роту. Вы ведь русские люди, младший сержант?

— Я — русский. Малашенко — украинец. А Николаев — мордвин. Лукашик был белорус. А все мы вместе, конечно же, русские.

Переводчик дернул бровями. Хотел что-то возразить, но передумал, сдержался и кивнул:

— Вот и хорошо. Подумайте.

— Мы всю ночь думали. Присяга один раз дается. Вы — офицер. Вы это лучше нас должны знать.

Переводчик усмехнулся и пошел дальше. Остановился напротив Нелюбина.

— Вы!

— Командир стрелкового взвода младший лейтенант Нелюбин.

— У нас вы получите чин подпоручика и хорошее жалованье.

— Благодарствую. Я — офицер.

— И у нас офицером будете.

— Эх, ваше благородие! Когда в одно ухо два ветра дуют… Ветрам-то, им что? Дуют и дуют себе. А голове — беда.

Когда добровольцам скомандовали «направо», старшина сказал бронебойщикам:

— Ну, ребята, теперь у вас уж точно пайка сытнее моей будет!

— Сталин теперь тебя накормит!.. — услышал он в спину. Кричал Савчук. Гальченко, конечно же, промолчал.

Их перестроили в колонну по три и погнали по проселку на юго-запад. Солнце поднималось, напаривало. Хотелось пить. Снова заныло в затылке. Нелюбин вспомнил слова Маковицкой: контузия быстро не проходит и может сказаться месяцы, а то и годы спустя. Эх, какие уж тут месяцы?.. Часа через полтора вышли к шоссе и повернули на запад.

— Варшавка, — сказал скуластый танкист, с которым Нелюбин и Григорьев попали в одну шеренгу.

И Нелюбин посмотрел на него, потому что слова танкиста должны были означать больше, чем тот сказал.

Конвоиров было двое. Один шел впереди, другой замыкающим. Вскоре, когда они проходили какую-то полуразбитую деревню, к их колонне присоединили еще шестерых пленных. Выглядели они совсем неважно. Обросшие, грязные, бледные, оголодавшие. Одеты в тряпье, в котором почти не угадывалась красноармейская форма. Вместо сапог и ботинок обуты они были кто в опорки из шинельного сукна, кто в обрезанные красноармейские валенки, подвязанные проволокой. И где они раздобыли те валенки? Нелюбин и танкист снова переглянулись, когда поняли, что конвой с увеличением колонны остался прежним. В той же деревне конвоирам передали повозку. Гнедой конь, как видно, кавалерийской выучки, тащил широкую телегу на железных осях. В телеге лежали двое раненых. Нелюбин успел разглядеть лежавшего спереди — пожилой артиллерист, вроде капитан. А может, даже и майор. В петлицах — шпалы. Сколько, не разглядел.

Один из пленных жестами начал уговаривать конвоира, чтобы тот позволил ему сесть на телегу.

— Nein, — сказал конвоир и оттолкнул пленного от повозки.

Тот снова подошел и указал на ногу. Грязная повязка виднелась под разодранной штаниной. Из-под повязки багровыми сгустками сочилась сукровица. Пленный, конечно, понимал, что в таком состоянии он до Рославля не дойдет. О том, что будет с отстающими, их уже предупредили.

— Пан солдат, разреши ему ехать, — начали просить за раненого его товарищи.

— Плохой он, пан солдат.

— Кранк. Посмотрите на его ногу.

— Не дойдет же…

Конвоир, видимо, понимал немного по-русски.

— Никт дойдет? Никт дойдет? — закричал он и сдернул с плеча винтовку. — Дойдет! Карашо дойдет!

— Дойдет, дойдет, — замахали руками пленные и затолкали раненого в середину колонны.

Шли медленно. Впереди похрустывали на камнях железные обода телеги. Конвоиры через каждый километр менялись. При этом один из них всегда шел замыкающим и видел все, что происходило на дороге.

Однажды им встретилась войсковая колонна. Она двигалась к фронту. Кони, запряженные парами, тащили просторные фуры, выкрашенные в болотно-зеленый цвет. Конвой снова начал окриками и прикладами теснить пленных к обочине. Немецкие пехотинцы с любопытством смотрели на них из-под запыленных кепи. Некоторые, привстав в телегах, прицеливались в пленных, выбирая то одного из них, то другого.

— Пуф, Иван! Пуф!

Немцы весело гоготали. Горячий пыльный воздух над дорогой так и колыхало здоровыми, не знающими еще никакого горя голосами. А другая колонна тем временем молчала, провожая встречных угрюмыми взглядами.

— Под Зайцеву Гору пошли, — заговорили в колонне, оглядываясь на последнюю фуру, на которой лежали пулеметы и какие-то ящики, тоже выкрашенные в зеленый цвет.

— На усиление.

— Маршевые…

— Ишь, веселые какие.

— Ничего, под Зайцевой и им лапти сплетут…

— Мы туда, к той проклятой горе, тоже веселые шли, с гармошкой.

А Нелюбин подумал вот о чем: немцы едут на телегах, значит, не может Гитлер все свои войска обеспечить машинами. И танков у них поменьше стало, чем зимой. Тогда вон какой силой перли! И где теперь их танки? Он-то знал — под Иневкой. Под Иневкой да под Вязьмой. Вот где они свои танки растеряли.

В другой раз их догнал санитарный обоз. Тоже на телегах. Немцы вывозили в тыл своих раненых. Вот тут повеселело на душе и у Нелюбина, и у других пленных. А танкист, проводив цепким взглядом холодных голубых глаз очередную подводу, подхохотнул зло и тихо процедил сквозь стиснутые зубы:

— Это, братцы, называется: сходили на танцы в чужую деревню…

Понял ли что конвоир, или понял по-своему, но ехавший впереди немец вдруг соскочил с телеги и пошел гулять прикладом — по головам, по плечам, по выброшенным вперед рукам. Не понравилось.

— Тебя как зовут, танкист?

— Демьяном, — ответил тот, трогая свою засохшую ссадину над глазом. — А ты разве не слышал, как меня мои ребята окликают?

— Слышал. А теперь от тебя самого услышал. А меня — Кондратом.

— Ну и что, Кондрат, ты мне хорошего скажешь? — скосил цепкий взгляд Демьян.

— Да ничего пока.

— То-то и оно-то, что половина колонны уже никуда не побежит. А некоторые действительно верят, что в Рославле их гречкой с маслом сливочным кормить будут. А что мы им, Кондрат, можем предложить против котелка горячей гречки на сливочном масле?

— Да я бы и сам сейчас хорошенько присел возле такого котелка.

— Какая ж живая душа такому не возрадуется?

Прошли еще километр. Километры Нелюбин считал по сменам конвоиров на телеге.

Солнце палило над дорогой, мучило жаждой и без того выбившуюся из сил колонну. И когда впереди, в лощине, в ольхах, блеснул ручей, пленные, сгрудившись и сбивая шаг, инстинктивно шатнулись всей своей зыбучей массой к обочине. Конвоиры сразу все поняли.

— Steht! Стоять! — скомандовал старший конвоир.

Немцы о чем-то переговорили. Второй конвоир взял у старшего фляжку, отстегнул от ремня свою и спустился с насыпи вниз, к ручью.

— Ну, Григорьев, приготовься.

— Давай, взводный, сперва напьемся. А так сил никаких нет.

Но к ручью их отпускали по три человека. Второй конвоир жестом командовал очередной шеренге, вскидывал винтовку и внимательно следил за тем, чтобы никто из пленных не переходил на сторону ручья и не заступал дальше затоптанного берега. По всему было видно, что здесь, через этот лесной ручей, прошли уже тысячи людей. И технология водопоя у охраны уже была хорошо отработана. Старший конвоир тем временем сидел на фуре и курил. Винтовка лежала у него на коленях. Нет, понял Нелюбин, здесь бежать нельзя. Дальше, там, за ручьем, болотина, быстро не побежишь. Пристрелят. Вот если бы кто-то бросился на того, который сидит на телеге, мы бы с Григорьевым со вторым как-нибудь справились. Демьян тоже крутил головой, хмуро посвечивал своим холодным взглядом. И, когда наконец подошла их очередь, тихо обронил: