Русский диверсант - Михеенков Сергей Егорович - Страница 16

— Лейтенант… лейтенант… лейтенант…

— Там твой лейтенант, — толкнул его Воронцов вперед. — Выбросило его из кабины. Вон, вроде ковыряется. Живой.

Они подбежали к летчику, перевернули его на спину. Стрелок перехватил руку с пистолетом и начал разжимать его окаменевшие в мертвой хватке пальцы.

— Живой твой лейтенант. Видишь, как крепко за пистолет ухватился.

— А ты кто такой? — Стрелок сунул пистолет своего командира за пазуху, расстегнул «молнию» летной куртки и ощупал грудь, осмотрел бока. — Вроде нигде ничего нет.

— Контузило его, видать. Ударило. Головой вон стекло какое вышиб.

— Стекло вылетело от удара. Иначе бы…

— Давай-ка, сержант, поскорее отсюда… Сейчас немцы придут. Вы на виду у них падали. Пока ваши «горбатые» не улетели, успеем в лес уйти. Улетят, немцы быстро очухаются, искать вас начнут.

В это время со стороны переправы послышался нарастающий рокот мотора и через мгновение над соснами легко скользнул силуэт штурмовика.

— Лейтенант Мякишев! Нас ищет! — закричал сержант. — Мякишев! Мы тут, Мякишев!

— Услышит он, твой Мякишев. — Воронцов перекинул ремень винтовки через голову и подхватил летчика под мышки. — Бери, давай. А то попадем сейчас, все трое.

— Пулемет бы надо взять…

— Какой тебе пулемет! Ты что, своего лейтенанта хочешь бросить?

— Нет, лейтенанта я не брошу. Он мой командир. У нас строгий приказ: командира не бросать ни при каких обстоятельствах.

— Тогда давай, тащи!

Побежали, треща кустами, по коровьей стежке.

— Стой, — сказал Воронцов. — Надо — туда. Если они будут искать, то начнут именно отсюда. Так что уходить лучше не в глубину леса, а — опушкой. В лес пойдем километра через два-три, не раньше. Так что давай, бегом.

Снова над местом падения пролетел самолет, скользя широкими плоскостями над самыми верхушками сосен.

— Это Мякишев кружит. Ведущий наш, — уже безнадежно проводил сержант улетающий самолет.

— Негде ему тут сесть.

— И что, нигде поблизости поля нет?

— Только там, в пойме, возле переправы.

Они побежали дальше. Спустя некоторое время, когда грохот на переправе утих и гул самолетных моторов уполз на восток, остановились, чтобы отдышаться. Воронцов вытащил из-за голенища нож, присмотрел подходящую орешину и начал вырезать ручки для носилок. Сдернул с плеч плащ-накидку.

— Держи-ка палки, — приказал он стрелку и принялся привязывать к орешинам концы камуфляжа.

Через час они снова остановились на отдых. Опустили носилки возле ручья. Бегущая по камням в тени смородинных кустов прозрачная вода завораживала. Хотелось упасть прямо в ручей, лечь грудью на камни и — пить, пить, пить. Так они и поступили. А когда напились и немного отдышались, стали решать, что делать дальше.

— Надо перевязать твоего лейтенанта. Есть чем? А то мухи вон лезут…

Стрелок достал индивидуальный пакет. Рану на лбу тут же промыли. Когда начали бинтовать, лейтенант открыл глаза и спросил:

— Калюжный, ты рацию забрал?

Тот даже вздрогнул. И сказал:

— Разбило ее вдребезги, нашу рацию, товарищ лейтенант. Так что нечего там снимать было. Самолет — в лепешку.

— Машину надо было взорвать. Или сжечь. Почему ты этого не сделал, Калюжный?

Лейтенанту помогли сесть. Но его еще болтало со стороны в сторону. Воронцов посмотрел на него и махнул рукой:

— Ложись, ложись, лейтенант. Тебе лежать надо. Головой все же ударился.

— Сжечь надо было машину, — не унимался лейтенант. — Ты, Калюжный, приказ нарушил. Воспользовался тем, что я находился в бессознательном состоянии.

— Эх, товарищ лейтенант… Тут насилу сами ноги унесли. Вон, если бы не он, и я бы из самолета не вылез. Колпак заклинило. А он открыл. Мякишев над нами летал. Видать, немцы искать нас кинулись. Хотел отогнать. Или сесть. Негде там садиться. Лес кругом. Нашему «горбатому» плоскости так и обрубило. Одна «сигара» осталась. До кабины в землю вошла. И как мы, лейтенант, живые остались? — Стрелок невесело засмеялся, завязывая на затылке раненого конец бинта. — Пять смертей нас сегодня миновало, лейтенант. Первая: нас не убило тем гадским снарядом из эрликона, он попал в мотор, а не в кабину. Вторая: мы не загорелись в воздухе. Третья: мы не упали сразу, там, возле переправы. Четвертая: мы не взорвались при падении. Пятая… А пятая, видать, еще ходит по нашим следам.

— Кто он? Откуда он здесь взялся? Это же немецкая территория. — Лейтенант лег ничком на носилки и, пока снова не впал в забытье, не отводил взгляда от Воронцова. — Немного полежу и своим ходом пойду.

— Ложись, ложись, лейтенант. Своим ходом…

Воронцов прикрыл раненого своей шинелью. Тот закрыл глаза. Вскоре его начал бить озноб.

— Жар у него. Надо отвар сделать. Но тут костер разжигать нельзя.

— Петлицы у тебя курсантские, — кивнул стрелок на шинель Воронцова. — Ты что, курсант?

— Курсант.

— Значит, лейтенанта не успел получить.

— Не успел.

— Я тоже. Нас на летчиков-истребителей учили. Потом вдруг в срочном порядке начали переучивать на штурмовиков. Ускоренный выпуск. А тут полковник в училище приехал, построили наш курс: на фронтовых аэродромах не хватает техников и техников-оружейников, что если есть, мол, добровольцы, — шаг вперед. Мне мой земляк и говорит: Лешка, давай пойдем техниками, летчиков скоро убивают. Это точно. Начальник курса наш до ранения летал на «Ил-2». Так он сказал, что у штурмовиков на фронте самый короткий век. Пять-шесть вылетов, и сбивают. Мы и вышли из строя. И служил я почти полгода в полку оружейником. Мое дело, чтобы все, что стреляет и взрывается, работало и действовало исправно. А месяц назад такая ерунда в полку пошла: летчики стали возвращаться домой с убитыми стрелками. «Мессеры» появились, эскадрилья клятая, очень опытные. Асы. Выбирают такой угол атаки, что стрелку его не достать. Турель не позволяет. А то еще что делают. Бросаются неожиданно, из-за облаков или со стороны солнца. «Мессеру», чтобы «илюху» завалить, в первую очередь надо стрелка убить. Так что стрелки на штурмовиках — это смертники. А тут приказ: армия в наступление пошла. И — пошло. По два-три вылета в день. То эскадрильями, то сразу всем полком. Потери — большие. Раз так начали выруливать на взлетку, а из машины моего лейтенанта стрелок, прямо на ходу, выпрыгнул и катается по земле, кричит благим матом. Комполка — к нему. Воспитками его да матюгами. А тот: не могу, мол, не полечу, меня, кричит, убьют в этот раз. Что делать? Такого стрелка, понятное дело, посылать в бой нельзя. До этого летал, ничего такого с ним не случалось. Видать, парень почувствовал что-то. И тут комполка и говорит мне: а ты чего, мол, рот разинул, бери парашют и — марш в машину! Так я, говорю, оружейник, товарищ подполковник. А он: вот и хорошо, что оружейник, значит, пулемет хорошо знаешь. Кинул я на дно колпака парашют, залез, пристегнулся. Полетели. И в первом же бою «мессера» срубил. Командиру — орден Красного Знамени, а мне — Красную Звезду. Боялся в летчики попасть, а попал еще хуже, в стрелки.

Вот это война, думал Воронцов, слушая стрелка. Он видел, как «илы» заходили на штурмовку, как все на земле после их атаки становилось дыбом. И теперь он стоял рядом с экипажем одной из этих машин и слушал рассказ стрелка. Лучше бы он два года назад, когда только-только окончил школу и поступил в институт, сразу, как другие ребята, приехавшие в Москву из деревень, записался в аэроклуб. Тогда бы не попал в пехотное училище, а летал бы на таком же штурмовике. Или на истребителе. За один удачный бой — по ордену.

— Ты до войны в аэроклубе занимался? — спросил он стрелка.

— Нет. Не было у нас аэроклуба. Я из Ельца. Маленький городок. А вот лейтенант, считай, на фронт из аэроклуба прибыл. Трехмесячные курсы в учебном полку и — сюда.

— Наблюдал я за вами, как вы там, на переправе…

— Видел, как мы зенитку накрыли! Вот атака получилась так атака! Эрэсами! Ими попасть трудно. Командир попал. А потом — они нас…