Игры по-королевски - Скидневская Ирина Владимировна - Страница 57

Он вскочил, радуясь удаче, поверив сразу этой незнакомой женщине — своей счастливой судьбе. Незаметно выйти из замка не составило труда. Она привыкла ходить очень быстро, Лок задыхался, но не отставал — так торопился навстречу своему счастью. Она оставила его в заснеженном лесу за рекой, на поляне, велев всё время громко повторять вслух: «Кавис!» И исчезла.

Его не нужно было упрашивать, он сделал всё, как нужно. Не прошло и двух минут, как зашевелились деревья у кромки поляны. Кто-то пробирался сквозь валежник. Секунда, и перед Локом возникла мерзкая скособоченная старуха, голова которой от тяжести свешивалась то на один, то на другой бок. Вся перекошенная, одетая в какие-то вонючие лохмотья, она вприпрыжку приблизилась к изумленному Локу и, приплясывая в непонятном воодушевлении, обошла его кругом. Босыми ногами она топтала снег и радостно бормотала себе под нос.

— Что за чёрт? — удивился Лок. — Что тебе нужно? Что такое? — Он не мог найти слов.

— Ты звал меня. Я пришла, — засмеялась старуха. — Ах ты, дурачок. Видала дурачков, но такого — впервые.

— Пошла вон, карга! Я тебя! — Он затрясся от разочарования и замахнулся на нее кулаком.

Старуха прищурилась, мгновенно выросла над ним, став выше в три раза, раскрыла рот с гнилыми черными зубами, наклонилась и откусила ему голову.

Сначала он подумал, что ослеп. Неужели старуха выгрызла ему глаза?! Но боли не было, и это немного успокоило его. Он хотел ощупать руками лицо — оказалось, что у него нет рук. Он их не чувствовал, как и ноги… как голову… как всё тело… Но если он ощущает этот зверский холод, значит, тело должно быть? Должно, но его не было. Была ночь, ледяная стужа и его нелепые грустные мысли.

Он привык действовать и попробовал двигаться. Это вроде получилось. Ничего вокруг не переменилось, но возникло ощущение движения. Ровная чернота, возможно, пустота и жуткая тишина. Просто страсть, как тихо вокруг…

Он стал вспоминать и отчетливо вспомнил бабкино лицо. Что за уродина… Разинула пасть, бросилась на него, а он даже не успел ничего сообразить. Это ведь она, ужаснулся он вдруг, это она заперла его сюда, старая сволочь… Кто ей разрешил? Как она посмела?!

— Кавис! — крикнул он, и не услышал себя. — Я замерзаю! Мне холодно! Прекрати это!

Что-то случилось вокруг, ощутилось какое-то шевеление, слабые вздохи, томление, словно он кого-то потревожил своим криком. Он замер, боясь спугнуть этого неизвестного, невидимого, неслышного кого-то, но уже такого желанного. Но новое ощущение тут же ушло. Он снова был одиноким и заброшенным.

— Я здесь! — в панике закричал он, задвигался, переместился в пустоте.

Он шевелился медленно, хотя старался изо всех сил. Он пробовал соизмерить время, которое затратил на свои перемещения, но здесь, как в кошмарном сне, оно было так растянуто, что нельзя было понять, неделя прошла или год…

Ничего по-прежнему не было видно. Но откуда тогда пришло это чувство, что он находится на обрыве реки, сумрачной и печальной? Одинокий заброшенный сарай, заставленный кроватями. Душная, непроницаемая ночь. Он летает над кроватями, никого не видя и одновременно ощущая присутствие множества тех существ, частью и подобием которых сейчас являлся…Они были, были — тяжкие, но неслышные стоны и вздохи! И их горечь он понимал, как свои собственные, потому что испытывал тот же страх и ужас, что и они.

Мама, вдруг сказал он давно забытое слово и понял, кого он здесь искал, у кого просил защиты. Она спасёт его от старухи. Кому он ещё был когда-нибудь нужен? Кто любил его? Только она. Мама!

Ночь вокруг продолжала ворочаться, вздыхать, мучиться. Он летал над кроватями, пытаясь хоть что-то разглядеть, склоняясь над ними и отшатываясь в необъяснимом страхе. Как она выглядит, его мама? Он не помнил. Он словно давно растратил что-то невосполнимое, без чего сейчас не мог существовать…

Это безумие, понял он. Так люди сходят с ума. Но скоро этот кошмар кончится. Его вылечат, и он снова увидит свет. Надо подождать. Он перестал перемещаться, затаился и ждал очень долго, ждал, собрав все свои силы, скрепившись, уговаривая себя потерпеть. Но всё оставалось по-прежнему. Ему стало страшно так, как никогда в жизни. Он понял наконец, почему у него нет тела, почему ни у кого нет тела, почему он может только летать — потому что он сейчас — душа… просто душа… без тела…

Он закричал и заплакал. Другие души вокруг зашевелились — наверное, тоже плакали и кричали, но видеть других, разговаривать им было не дано. Старуха с большой головой отняла у них эту возможность, это право, потребность… Я люблю вас, сказал он — то, что раньше никогда, никому не говорил и не сказал бы, хоть режь, настолько он не подозревал о наличии подобных чувств. Я так вас люблю — как мать — своё дитя, как дитя — мать; я понимаю вас, знаю, как вам плохо, холодно… Я хочу видеть вас, говорить с вами, я выслушаю всё, что вы мне скажете, — с радостью, с огромным желанием, я так хочу сделать вам что-нибудь очень хорошее!

Души рядом шевелились — несчастные, глупые, родные, попавшиеся в жуткую ловушку, из которой не выбраться. И это будет длиться… — он напрягся, пытаясь уловить ответ, исходящий неизвестно от кого, впитать знание, разлитое вокруг и уже доступное всем, кроме него самого, и понял — это будет длиться ВЕЧНО. Вечно…

Кавис, заплакал он, пожалей… сделай так, чтобы кончилась эта мука, эта тоска одиночества, беспросветность и бессмысленность скитаний в ледяной бездне, верни меня к людям, и я скажу им, как они мне дороги, как нужны! Ты видишь, я стал другим! Я снова — как ребенок, ещё не успевший обозлиться на жизнь, на людей…

…Любовь к ним, презираемым раньше, переполняла его, но именно сейчас он не мог ее выразить, явить, подарить. Тягостнее, мучительнее этого одиночества не было ничего. И эта беда душила его своей огромностью.

7.

— Не волнуйтесь так, — говорил Скальд. Тики не отвечал.

Молчаливая печаль царила над хмурым лесом, погруженным в вечерний сумрак и выбеленным ранней зимой. Просека, по которой они пробирались, вся была изрыта ухабами, засыпанными снегом. Жалобное бормотание какой-то ночной птицы усиливало ощущение тревоги, и Тики всё прибавлял шагу. Ослеплённая светом его фонарика, с ветки вдруг тяжело взлетела сова и пролетела низко, коснувшись его головы своими мягкими крыльями. Вскоре впереди зачернела между деревьями знакомая избушка, озарённая слабым сиянием догорающего костра.

Сергей сидел спиной к ним, как-то странно скорчившись, и не отрываясь смотрел на тлеющие угли. Тики приветственно похлопал его по плечу. Сергей обернулся.

— Наконец ты появился, — обрадовавшись, сказал он и встал. — Уже три дня жду. Обещал ведь раньше прилететь.

— Дела задержали, извини, — озабоченно морща лоб, сказал Тики. — Где Рики?

— События тут у меня произошли… Надо всё по порядку. Садитесь оба, чего стоять… — Охотник показал на кучу лапника у костра.

Скальд протянул ему руку:

— Скальд.

— Сергей, — сказал в свою очередь охотник и крепко пожал Скальду руку.

— Так что случилось? — нетерпеливо спросил Тики, когда они уселись.

— Три дня назад вдруг пришел ко мне твой дружок, Дизи. Поболтал с Рики, оба весёлые были. Малец-то грустил сильно всё это время… То вроде ничего настроение, а то задумается и смотрит на сосны. Что такое, спрашиваю — неопределенно как-то пожмет плечами и молчит. Ну вот. А как Дизи пришел, повеселел. У меня тоже камень с души. Больно жалко было парнишку…

— А что такое? — спросил Скальд.

— Да не место ему здесь! Что тут интересного для него? Вроде как повинность отбывал…

— Дальше, — прервал его Тики.

— Поговорили они, Дизи прощаться стал со мной, наклонился и говорит… — Сергей прикурил от горящей ветки. Он заметно волновался. — Говорит, волк по округе бродит, черный, здоровый, приготовь, Сергей, своё ружье и карауль мальчишку, глаз с него не спускай. Куда он, туда и ты, следом ходи, как ниточка за иголочкой. И ушёл. — Сергей нервно затянулся. — Встревожил он меня сильно. Взгляд у него был… не знаю… всё у меня в душе перевернулось от этого взгляда… Эх, хороший парнишка, этот твой Дизи…