Кольцов - Скатов Николай Николаевич - Страница 18

Вообще Кольцов осуществил уникальный в своем роде эстетический акт, очень значимый в деле становления, а отчасти и восстановления национального мироощущения. Он перевел народно-поэтическое, эпичное, часто древнее сознание на язык современной жизни, на язык индивидуальности. Именно здесь и в этих рамках реализовался с большой силой совершенно особый психологизм Кольцова. Хорошо знавший Кольцова М. Катков писал: «Я присутствовал при рождении многих его стихотворений. Мало-помалу мысль становилась яснее, слово выразительнее, в потоке слов вдруг что-то проглянет, то там, то тут, проблеснут стихи, в которых уже затеплилось чувство, загорелась жизнь; после многих таких опытов он наконец добирался до своего. Особенно памятно мне в этом отношении одно прекрасное стихотворение Кольцова, которое перешло многие пробы, прежде чем достигло своего настоящего вида. Это „Пора любви“. Помню, какое электрическое действие произвела на друзей Кольцова эта пьеска, когда в ней вдруг оказались следующие стихи:

Душа его отличалась удивительной чуткостью. Самые утонченные чувствования, самые сложные сочетания душевных движений были доступны ему».

Эпический характер в поэзии Кольцова остается эпическим, то есть не индивидуальным, не этим характером. Мы не можем никогда дать ему более конкретных определений, чем пахарь, косарь, добрый молодец, красна девица. Но они и правда оказывают «электрическое действие», так как живут, оставаясь всеобщими характерами, жизнью конкретных состояний, «самых утонченных чувствований, самых сложных сочетаний душевных движений». Недаром Писарев писал, что мнение об однообразии и бесцветности народной жизни опровергается именно песнями Кольцова: «Народ ближе нас стоит к природе и смотрит на окружающий его мир яснее, чем мы. Но потому-то нам и трудно наблюдать и анализировать внутреннюю сторону народной жизни. Мы обыкновенно подступаем к ней с предвзятыми идеями и даем свой собственный, произвольный смысл действительным явлениям. Кто, например, понял и верно выразил отношение крестьянина к любимой им женщине?»

Кольцов наблюдает и анализирует «внутреннюю сторону народной жизни». Его «эпический» «добрый молодец», его «эпическая» «красна девица», оставаясь эпическими, чувствуют индивидуально. Кольцов установил связь отдаленных веков и отделенных состояний. И та же «Песня пахаря» не столько даже песня, сколько песнь: эпос, не потерявший эпического содержания, но ставший лирикой. Недаром именно в русском эпосе располагается предтеча кольцовского пахаря.

Это ратай, Микула Селянинович, у Кольцова заговоривший:

Без Микулы Селяпиновича не было бы никакого кольцовского пахаря. Без кольцовского пахаря мы никогда бы не ощутили Микулу Селяниновича, да и всего нашего народного эпоса, столь кровно, задушевно и лично: рушится связь времен. И здесь, в самой обращенности в прошлое, Кольцов не закладывает ли основы и искусства будущего?

Замечательный, по характеристике Горького, мыслитель, первый наш философ космоса и пропагандист его освоения, учитель Циолковского Николай Федорович Федоров писал в свое время: «Космогонический эпос… будет переходить от слов к делу и к делу такому же широкому, как и эпическая поэма, точно так же и былинный исторический эпос получит тогда новое поприще, не развлекаемый мануфактурными игрушками (Н.Ф. Федоров был непримиримым критиком буржуазной цивилизации. – Н.С.) народ во всех своих слоях почувствует тогда единство». Так что, может быть, не случайно Некрасов назвал песни Кольцова «вещими».

Всеобщность проникает у Кольцова в любое частное определение. Такую всеобщность народной формулы, например, не теряя частного значения, немедленно приобретает эпитет «сырая». Его, пахаря, «пашня, десятина» в то же время и вся «мать сыра земля», поящая и кормящая. Конечно, здесь есть и точное указание на «технологию» крестьянского труда: пахота идет, пока земля еще не пересохла, пока она «сырая». Но никакой другой, пусть в этом локальном значении более точный, эпитет здесь невозможен – ни «мокрая», ни «влажная»… – только «сырая». Потому что только он, приложенный народным сознанием к матери-земле, несет ощущение живого организма. Недаром чуть позднее здесь же, в «Песне пахаря», у Кольцова появится сама формула уже в этом своем всеобщем значении:

И кольцовский герой враз представляет весь трудовой процесс в целом. Что такое сама эта картина труда в «Песне пахаря»? Вроде бы пахота? Но ведь и сев? И молотьба? Все сразу. Потому что пахарь есть и сеятель, и сборщик урожая.

Пахарь пашет, но знает, как будет сеять. И знает не отвлеченным умом, как будет собирать посеянное, жать и молотить. Он идет по пашне, но видит гумно и скирды. Он трудится на пахоте, а думает об отдыхе. И не в конце пройденной борозды, а в конце всех работ:

«Тяжелый сноп», – скажет человек, который знает тяжесть снопа, но это и сладкая тяжесть – от снопа налитого, им выращенного.

Все это решительно отделяет «Песню пахаря» Алексея Кольцова от такой, например, поэмы, как «Четыре времени года русского поселянина» самоучки из крестьян Федора Слепушкина, где как раз нет этого единого всеохватного ощущения природы, органичного, стихийного, крестьянского, а есть последовательное описание, литературное изложение на тему «времена года». И восходят они к разным источникам. Кольцовская песня к былине о Микуле Селяниновиче – источнику народно-поэтическому, поэма Слепушкина – к поэме Томсона «Четыре времени года», источнику и в свою-то очередь чисто литературному.

То, что у Слепушкина, по сути, было дворянской идилличностыо, у Кольцова стало крестьянской идеальностью. Ибо в сути своей, в своей идее этот земледельческий, крестьянский труд есть труд особый по характеру его отношений с природой и по его целостности. В «Песне пахаря» не просто поэзия труда вообще, да и вряд ли такая возможна, ибо поэзия абстрактного труда неизбежно должна приобрести абстрактный характер, то есть перестать быть поэзией. Это поэзия труда одухотворенного, органичного, носящего всеобщий, но не отвлеченный характер, включенного в природу, чуть ли не в космос, ощущающего себя в нем и его в себе.

Песня, начавшаяся с понукания сивки, заканчивается обращением, как и в былине о Микуле Селяниновиче, к богу – в ней есть восхождение, строгая иерархия как выражение гармонического строя души.