Путь на Грумант - Георги Виктор Сергеевич - Страница 6

— То есть вы считаете, что как человек изобрел колесо — точно так же он должен был изобрести и лабиринт?

— Да. И как колесо было необходимо для облегчения труда человека, так и лабиринт использовался в различных операциях по добыванию хлеба насущного. В нашем случае — для ловли рыбы.

Мы говорим: труд создал человека. Но не тем человек отличается от животного, что он умеет трудиться, а тем, что он умеет воспроизводить результаты своего труда. Совершенствуя способы лова рыбы, додумавшись до идеи «дорожки» в лабиринте, человек сделал из ловушки нерестилище.

Вы понимаете, о чем я говорю? Во время прилива в поисках пищи рыба заходила в лабиринт, и древнему рыбаку не составляло особого труда собрать улов. Но если в лабиринте убрать перемычку, отделяющую начало «дорожки» от конца, то такая конструкция уже превращалась в искусственное нерестилище… Представляете себе: в круге диаметром около 11 метров такая «дорожка» достигала длины около 180 метров!

— Владимир Афанасьевич, вот мы сейчас с вами беседуем, а я думаю: окажись на моем месте современный рыбак-промысловик, так он и слушать вас не будет, ну какая же рыба и зачем полезет во все эти лабиринты? Семга? Треска? Мурманчане норвежский завод по производству смолта до сих пор смонтировать не могут, о товарном выращивании семги только мечтают — а вы об искусственных нерестилищах эпохи каменного века рассказываете… Да ведь тогда, небось, рыба в реках кишела, да и от дичи проходу не было…

— Вы ошибаетесь. В природе не может быть «перебора» — все и вся находится в оптимальном количестве. И древний человек, как часть природы, очень хорошо понимал и чувствовал это. И все, что брал у реки или моря, он возвращал, переоборудуя лабиринты-ловушки в лабиринты-нерестилища.

— Да, нам бы сегодня так понимать и чувствовать…

— Мне могут возразить: запруди нерестовый ручей и бери рыбу руками. Но не надо думать, что древний человек был чистым прагматиком. Вспомним остров Пасхи, вспомним знаменитый Стоунхендж в Южной Англии…

— Наверное, наши лабиринты имеют наибольшее сходство с такими сооружениями древности, как кромлехи — культовыми круговыми оградами из огромных камней в Северной Франции и Англии. Автор книги «Соловецкие лабиринты» Виноградов (эта книга была выпущена в 1927 году мизерным тиражом) считает, что «лабиринтами на севере, Европы заканчивается общий стройный ряд мегалитических памятников, начинающихся кромлехам в Бретании и стоунхенджами на юге Англии». И так или иначе исследователи все же говорят о культовом предназначении лабиринтов. А вы упорно твердите о промысле рыбы столь хитроумным способом.

— Конечно, для кого-то все мои рассуждения могут показаться детским лепетом. Как доказать свою правоту? Думаю, надо поставить эксперимент: построить на побережье Белого моря лабиринт и попытаться с его помощью ловить рыбу.

— Вы думаете, это удастся?

— Как бы там ни было, но моя теория снимает шторы загадочности с каменных лабиринтов. А идея «дорожки», этого рыбохода древних людей, должна привести нас не только в неолит, но и к осознанию места сегодняшнего человека в хрупком и ранимом мире природы…

Мы с вами, уважаемый читатель, еще обязательно поговорим о том, кто и зачем построил каменные лабиринты Беломорья. Времени для этого будет предостаточно — впереди тысячекилометровый путь к Шпицбергену. А пока вернемся вновь на борт коча «Помор», так как ветер переменился и пора покидать гостеприимные Соловки. Курс на Архангельск, и я перелистну несколько страниц своих дневниковых записей.

«Наконец-то ветер попутный — юго-западный шелоник. Скорость коча около четырех с половиной узлов. Стоять у руля и держать курс по компасу трудно — слишком шибкий ход для нашего судна. Раньше поморы в таких случаях бросали с кормы плавучий якорь: обвязывали бревно с двух концов гасили скорость.

Видимость хорошая. Справа заметен Жижгинский маяк. Значит, проходим Соловецкую салму. К концу вахты открылся Двинской залив.

На следующий день идем голоменно, то есть открытым морем. Моросит мелкий дождь. В старину такую погоду называли кратко — бухмара. Как кашель простуженного кормщика.

Ветер скисает. Неужели правы поморы, говоря: „У шелоника женка красива — к ночи стихнет“? Слева по курсу едва различим Терский берег Кольского полуострова.

Ночью повернули к Архангельску. Словно по заказу набирает силу побережник, этот северозападный ветер. Мы как перекати-поле: всегда в пути, пока не зацепимся за надежную бухту.

Скорость около трех узлов. Качки почти нет — это когда упадут паруса да подымется зыбь, то муторно становится внутри и вокруг. Ближе к полуночи виден Зимний берег…

На траверзе остров Мудьюг. Вошли в створ фарватера. Волна ржавая, с белыми гребнями. Нам еще повезло — входим в Двину во время прилива. К вечеру на полных парусах подлетели прямо к городской набережной, отшвартовались в архангельском яхт-клубе…»

2. Архангельск — остров Сосновец

Двинская волна слабо плещет о борт «Помора», будто кто там, за деревянной переборкой казенки, сбивает масло из жидких сливок. Неделю мы стоим в Архангельске, мучаясь от нестерпимой жары и, несмотря на добрую поветерь, в очередной раз оттягивая официальный старт нашей экспедиции к Шпицбергену. На то есть свои причины: надо запастись продуктами, дровами, свежей водой, добиться безотказной работы сорокасильного движка «Груманта». Это, как говорится, видимые невооруженным глазом предотходные хлопоты. Но есть и другие, отнимающие значительно больше времени и сил: оформление загранпаспортов с визами для захода в Норвегию, окончательная комплектация экипажей. Так что дни заполнены в общем-то обычной в таких случаях суетой, и лишь в короткие ночные часы бетонный пирс городского яхт-клуба пустеет. Вот и сейчас ребята ушли отдыхать в гостиницу, забронированную для участников экспедиции спонсорами из «Спутника», а я лежу на нарах в узкой казенке коча и, прислушиваясь к доносящимся из-за переборки звукам, никак не могу уснуть. Масло, очевидно, уже наросло на брошенный в банку со сливками кусочек черного хлеба, и теперь кто-то невидимый, подготовив себе закуску, начинает разливать в стаканы водку по булькам, — раз-два-три — плещет о борт двинская волна. В такие минуты, когда пройден или подходит к концу определенный жизненный этап и начинается новый, пока неведомый, хорошо думается. Не о пустяках, а о чем-то важном, личном; пережитом.

Мой отец — коренной одессит. В послевоенное время судьба забросила его в Мурманск, связала со старейшим в стране траловым флотом: диплом штурмана дальнего плавания ценился в те годы весьма высоко. Возможность посмотреть мир, промышляя не только в Баренцевом, но и в морях Западной Атлантики, неплохие заработки, а затем семья, квартира, относительное благополучие с расчетом на растущие вместе со стажем северные льготы заставили отца надолго осесть в Заполярье. Но сколько я, по праву считающийся северянином, помню себя — в семье постоянно велись разговоры о необходимости переезда — возвращения в Одессу.

Выйдя на пенсию, отец стал искать варианты обмена жилья. Однако море, которому было отдано тридцать лет жизни, неохотно отпускает от себя ветеранов: вдали от берега оно своенравной хозяйкой с необычайной легкостью в одночасье расшвыривает жесткой метлой антициклона зазевавшиеся сейнеры-траулеры, а в городах продолжает мертвой хваткой сжимать сердца старых моряков. И после, казалось бы, желанного переезда, когда уже веришь, что эта крепкая, как мужское рукопожатие, хватка слегка ослабла, сказываются накопленные годами бессонные вахты — и сердце не выдерживает. Так вырастают на далеких причерноморских кладбищах скромные памятники с выбитыми в камне якорями. Места последних стоянок для многих одесситов и херсонцев, чьи имена еще помнят заполярные капитаны, но о чьих делах не знают земляки-южане…

Нет, не только и не столько об отце вспоминаю я в эти минуты: думаю о себе, о своем сыне. Как же это получается в нашей жизни, что всё как-то не находим мы случая поговорить по-хорошему с самым близким человеком? Пока рос, учился в школе — отец ходил в море, появляясь на берегу лишь на короткие, празднично-суматошные сутки междурейсовых стоянок. Отслужил в армии, надумал жениться — и не отцу, а будущей супруге смог высказать переполняющие душу слова благодарности. Родился сын — а отца уже нет… И остался я в родном и одновременно чужом для себя городе один. С годами Мурманск, созданный трудом таких, как отец, людей, у которых была своя малая родина на юге или в средней полосе России, не становился ближе. По счастливой случайности судьба забросила однажды на Терский берег, подарила встречу с Беломорьем, откуда есть пошла вся Кольская земля. И жизнь стала осмысленнее, появились корни — пусть не по крови, а по нутряной тяге — тоске к этому краю. Мало, наверное, для человека иметь лишь штамп о прописке в паспорте. Нужна и есенинская березка под окном не абстрактного, а знакомого до боли родного дома. Дома эти еще сохранились у нас по побережьям — большей частью заколоченные в забытых беломорских селах.