Путь на Грумант - Георги Виктор Сергеевич - Страница 13

Пока отдыхал — на палубе уже собрался весь экипаж. Дмитриев так и не ложился, памятуя, что «путь-дорога честна не сном, а заботою». Оно и верно — кому как не кормщику следовать этой поговорке. Течения и ветры, отливы и приливы, едва заметный взводень над водопойминой — все мотает себе на редкий рыжий ус Виктор, вглядываясь в близкий костистый берег. У него действительно есть какое-то шестое чувство, выработанное за годы плаваний в Беломорье. Спокойный в, казалось бы, критических ситуациях, Дмитриев, наоборот, бывал чересчур нервным в на первый взгляд пустячных вопросах. И, в чем нам предстоит убедиться, тем самым неоднократно выручал команду.

Помню, как однажды начало замолаживать — наносить туман. Виктор же, наказав не менять курс и разбудить его через час, ушел в казенку. Без видимых ориентиров мы стали слегка паниковать, решили определить скорость коча, бросая спички с носа судна и замеряя время их прохождения за кормой: где-то впереди по карте был обозначен выступающий в море мыс. Запутавшись в расчетах, все же не посмели тревожить кормщика. А он через час сам поднялся на палубу и, взглянув по сторонам, спокойно переложил руль, направив коч к берегу. И вскоре в редеющем тумане открылась по траверзу оконечность того мыса. Что это, интуиция? Наверное, да, но интуиция или шестое чувство, основанные на многолетнем опыте и постоянном нервном напряжении. Здесь приходится решать не арифметическую задачку со спичками и заданной длиной коча, а вкладывать в совершеннейший компьютер человеческого мозга десятки и сотни отправных данных, среди которых решающей может стать не длина, а цвет волны…

Кстати, в тот день цвет воды заметно изменился — от белесой и грязно-синей она приобрела чистый темно-зеленый оттенок. Остался за кормой и пологий Терский берег, уступив место уходящим в море скалам, в распадках которых по оврагам невидимых рек и ручейков лежали грязные бинты снега.

— Понойские лудки, — подсказал Дмитриев, отхлебывая горячий чай, который мы разлили по кружкам из установленного на палубе самовара.

— А как узнал?

— А водицы забортной зачерпнул, — усмехнулся он, хитро поглядывая на ребят, как бы приглашал всех к полушутливому разговору о старых поморских секретах. Может, это лишь байки, которые любо потравить в свободные минуты, но уверен — опытный кормщик по вкусу воды с закрытыми глазами определял местоположение коча. Правда, для этого приходилось испить не одну кружку той соленой водицы, меняющей не только цвет, но и вкус вблизи впадающих в море рек. И, надо сказать, все мы регулярно совершали этот ритуал: поднимаясь на палубу, я предусмотрительно нацедил полкружки воды из бидона, чтоб умыться и зубы почистить. Так Дмитриев пристыдил. Нельзя, говорит, быть таким расточительным. Кончилась прибрежная прогулка вокруг Соловков. Вылей, мол, питьевую воду в самовар, а сам умывайся забортной — кто его знает, сколько еще дней в море бедовать придется…

Что добавить к его словам? Лишь одно: у Понойских лудок беломорская водица несолона на вкус и почти пригодна для питья. При желании можете проверить сами…

Да, любо потравить байки в свободную минуту, пока в меру шибкий попутный ветер гонит коч вдоль побережья. Но трудно настроиться на лирический лад при виде этих безжизненных мест с остовами догнивающих факторий и становищ. Когда-то село Поной было районным центром, а колхоз «Север» имел животноводческую ферму, свинарник, овчарню, пять рыболовецких бригад и два оленьих стада до пяти тысяч животных. И еще в семидесятые годы, когда закрывали колхоз, на его счету оставалось около двух миллионов рублей. В чью же бедовую голову пришла мысль записать Поной в число неперспективных? Этот вопрос и сейчас далеко не риторический: лично я могу пофамильно назвать тех, кто поставил крест на селе. Нет, не поморский путный крест, дабы о себе след оставить и сотоварищам дорогу указать, а всего лишь галочку-закорючку под списком подлежащих ликвидации деревень. И они, руководители теперь уже отнюдь не районного масштаба, продолжают вершить судьбами людей, чьи прадеды кровью и потом обживали этот суровый край.

В книге царского писца Алая Михалкова от 1608 года можно прочесть: «Погост Понойский на реке на Поное, а на погосте храм верховных апостолов Петра и Павла древян поставлен по челобитью терских лопарей и для их крещения и веры православные, а в церкви образы и книги и ризы и на колокольнице колокола и все церковное строение государево данье…»

Данье — значит дар, подарок государев. И пусть в тридцатые годы устроили в храме склад, а те образы, книги да ризы порастеряли — но стоял четырехсотлетний сруб в опустевшем селе, и я жалел, что нет возможности хоть на час подойти к берегу, провести ребят меж покинутых домов, густо заросших дикой смородиной, показать знаменитый понойский каменный лабиринт, выложенный еще во втором тысячелетии до новой эры, взглянуть на древнейшую из оставшихся на Кольской земле церквей. Но не знал я, не мог знать, что как раз в эти июльские дни квартировались в Поное молодые солдаты, демонтируя старый военный аэродром. И они, а не мы, вошли в церковь, а найдя там дымовые шашки — подожгли их. «Просто так», — как потом объяснили. «Просто так», потому что видели солдаты перед собой не памятник архитектуры, а сарай-склад с гнилыми оленьими шкурами и обрывками сетей. Да еще в богом и людьми забытом селе.

— Так не стало на Поное храма верховных апостолов Петра и Павла, — закончил свой рассказ мурманский поэт и публицист Владимир Смирнов. А помолчав, добавил: — У саамов есть обычай называть место лесного пожара именем поджигателя. И тогда долго, из поколения в поколение, передается в народе имя того, кто вольно или невольно стал врагом природы. В музее на фотографии понойской церкви я бы тоже написал имена людей, по чьей вине она погибла. Не одних солдат, а тех, кто значительно раньше мог спасти храм — и не спас, мог действительно сделать из него памятник — и не сделал, кто мог сохранить его — и не сохранил.

— И имена тех, кто в свое время назвал село «бесперспективным», — дополню я, пересказывая слова Смирнова.

Не уверен, нужны ли в книге о нашем пути на Грумант подобные рассуждения, но ведь именно ради этого, ради возрождения вот таких, как Поной, старинных сел мы и отправились в плавание. Опрометчиво, на свой страх и риск пытаясь доказать всем и вся живучесть поморских традиций, хоть так привлечь внимание осевших по городам земляков к славной истории Беломорья.

За день прошли Терский берег, приблизились к границе Белого и Баренцева морей. Подгадали как раз к отливу, когда гигантская беломорская воронка, захлебнувшись арктической водой, заклинивает, морские течения поворачивает вспять, расчерчивая пространство длинными лентами сувоя.

В клочьях тумана показался острый, как нож, Святой Нос. Всего-то в несколько миль длиной, мыс этот вставал на пути всех древних мореходов. И был им, образно говоря, как кость в горле: можно, конечно, при попутном юго-западном шелонике взять мористее и выбраться на открытый простор, но как потом на прямых парусах повернешь на запад, к закату? Этак, глядишь, разогнавшись, к другому Носу — Канину — выскочишь. А отнесет коч миль на полета в море — что делать без доброй поветри?

У мыса ветер слабеет — Святой Нос защищает нас от северо-западного побережника. Но зачинаются зыбь и знатная толчея, что для морехода похуже иной волны. Паруса срублены, концы такелажа закреплены, ребята отдыхают. Ночная вахта — на палубе мы с Дмитриевым. Заведенный на «Грумант» буксирный канат, натягиваясь, с резким, звенящим звуком вспарывает воду, срезает, будто косит, колосья взводня. Казалось бы, можно расслабиться, отдохнуть, положившись на выверенный компас и мастерство «лодейных» сотоварищей, наших ведущих. Но как буксир, звеня, натянуты нервы: стоять на руле и держать курс ведомого, словно пленник на аркане у всадника, коча не так-то просто. Крутобокий, как брошенная в воду половинка скорлупы грецкого ореха, корпус судна все норовит податься в сторону, а подхлестнутый буксиром, начинает отклоняться — выписывать вслед за лодьей широкие амплитуды-зигзаги. И сразу же шелестит — похрипывает оставленная на приеме рация, подтверждая бдительность «грумантлянов»: