Жемчуг перед свиньями - Синьяк Пьер - Страница 6

Сидя на траве в окружении коз и овец и продолжая вязать свитер для хозяина, Ирен молилась, чтобы у Ромуальда оказалось много денег. Как долго она ждала своего прекрасного принца (с туго набитой мошной, резумеется!). Сирота – никто и ничто, – кто только к ней не приставал, но она втемяшила себе в голову, что в один прекрасный день хозяин замка – а про него говорили, что он то-ли умер, то-ли разорился, а может, работает где-то не заводе в Париже или в другом каком городе – вернется в Кьефрен и первое, что он здесь увидит, будет она, его мечта, Ирен, которая вот уже десять лет пасет овец и коз на заросшем травой дворе замка. Он придет, она соблазнит его, он женится на ней, она станет богатой и, что самое главное, богатой дамой! Будет носить фамилию Мюзарден де Фельгонкуль! Она, подкидыш из Везуля, над которой изголялась вся эта свора глупых и жестоких деревенских парней! Час возмездия придет! Она возьмет над ними верх, станет хозяйкой в замке, будет держать их в ежовых рукавицах, смешает с грязью, заставит есть навоз, налипший у них на башмаках – они у нее будут тише воды, ниже травы, эти грязные и пьяные хари, измазанные в дерьме. Она им отомстит сполна. Ловко орудуя спицами, она думала о том, что же происходит у нотариуса. Есть все-теки у Ромуальда деньги или нет?

Господин Ферну-Гешьер, толстяк с красноватым лицом знал наверняка, что у Ромуальда нет ни гроша за душой, что он просто жалкий пролатарий, из породы тех, кто утюжит булыжные мостовые столицы. Нотариус был прекрасно осведомлен. Разумеется, дорога и лес Грет, болото и замок-развалюха по-прежнему принадлежали Ромуальду, но все это почти ничего не стоило (нотариус даже не счел нужным разыскивать его), во всяком случае, начиная с 1940 года не объявилось ни одного серьезного покупателя.

Нотариус даже не предложил своему посетителю сесть. Ромуальд так и остался стоять посреди кебинета, стены которого украшали редкие издания произведений Бальзака.

– Время у меня на вес золота, мсье, – сухо заявил Ферну-Гешьер.

В нескольких словах он довел до сведения последнего из Мюзерденов, что на его скудные эемли и замок пока не нашлось серьезного покупателя.

– Вы же знаете, никто сюда не заглядывает, – сказал нотариус, восседая за огромным письменным столом и теребя в пухлых ручках очки в золотой оправе. – Надо бы дать объявления в газетах Везуля, Дижона, Парижа. Да кто, по-вашему, полезет сюда? Замок Фальгонкуль? Но, мой бедный друг, о нем никто не знает. К тому же там одного ремонта на сотни миллионов… Все, того и гляди, рухнет… Всяк, кому ни взбредет в голову, может забраться в него. Земля даже не охраняется, ни ограды, ничего! А что до леса… Мой бедный друг, на продажу здесь идет настояший лес, а не такой сухостой как в Грет. К тому же деревья там почти полностью сгнили на корню. Земля перенасыщена влагой, эагнивает, болото все растет и растет, наступает на лес. Да вы, неверное, и сами могли в этом убедиться во время вашей прогулки…

С вырежением глубокого презрения и одновременно огорчения на толстом, лоснящемся лице гурмана он спросил:

– А чем вы занимаетесь, там,… в этом… как его… Париже?

– Я фотограф. Снимаю для почтовых открыток, – страшно стесняясь, признался Ромуальд.

– Понятно. И вы хотите… гм… поправить ваши финансовые дела?

– Но я вовсе не хочу продавать! – вскричал в приступе гнева Ромуальд, которого почти вывел из себя этот раскормленный ублюдок.

– Между нами говоря, это было бы гораздо предпочтительнее, – сказал нотариус. – Уж не думаете ли вы в самом деле поселиться в Фальгонкуле? Стоит еще, правда, тот домишко, где вы жили с бабушкой, но он тоже не пригоден для жилья: там нет пола, крыша прогнила, дымоход завален и бог знает, что еще… Все эти старые развалины, а иначе их, мой милый и не назовешь, очень тяжелое бремя для коммуны, тяжелее, чем что-либо другое. Даже чтобы снести все это, нужны деньги. Ваше… родовое достояние тяжелое бремя. Тяжелое, очень тяжелое бремя. Я деже не знаю, что вам и посоветовать. Не говоря уж о том, что браконьеры, всякие там бродяги, случается, забредают на ночлег в замок. Об этом мне как раз говорил в прошлое воскресенье жандармский капитан на банкете Товарищества бывших военнослужащих 517-го… Ваш замок (грубая и язвительная усмешка), если можно так выразиться, эти ваши руины очень тяжелое бремя, очень, очень тяжелое. Вы что-то хотите сказать? – Он приподнялся со своего кожаного кресла. – Нет, ничего? – Он вновь уселся, сразу поскучнев, поскольку Ромуальд, уязвленный в своей гордости, доведенный до крайности тем, что им помыкает этот грубиян, бросил ему:

– Перед вами, мэтр, Мюзарден де Фальгонкуль!

– Понимаю, мой друг, все понимаю, но… что ж вы хотите…

Достав из ящика столь толстый гроссбух, он полистал его:

– В 1949 некие жители Тула, будучи здесь проездом по Бог весть какой недобнооти, спрашивали меня относительно ваших земель и особенно – ладно, назовем его так для простоты – замка. Мы обо всем договорились, но, осмотрев Фальгонкуль, они словно испарились, предварительно пообещав – классическая фраза, которая все сводит на нет, – что они мне напишут. Так или иначе, но я не знал, где вас разыскать… Далее, в 1956 один американец, турист, справлялся… Э-э, замок показался ему занятным, особенно из-за его древности – я дал ему понять, что речь идет о сооружении XIV-го века – и возможно он хотел, как это у них принято, резобрать его по камешку и отправить в Штаты. Но и на этот раз, дорогой мой, я не смог вас найти! Где вы обитали? Что с вами приключилось? После смерти вашей бабушки вы скрылись как воришка.

– Вы могли бы спросить у Грезийи де ля Пульпиньер, Ле де Буанантей, Ле Фюльтанзар де Менилькур – я думаю, все они еще живут во Франш-Контэ. Это мои родственники.

– О, очень и очень дальние, дорогой друг, уж поверьте мне. Они вас знать не энают – это я вам говорю, вовсе не желая вас оскорбить. Подумать только, разориться – и где? – в Америке! То, что произошло с господином бароном, произвело здесь очень дурное впечатление. Поверьте мне, – я это говорю вам как другу – семьи, которые вы назвали, не энают, вернее, не желают знать Мюзарденов де Фальгонкуль. И втемяшилось же в голову вашему папаше отправиться в Америку! Уж не виной ли тому солнечный удар в 1912 году в Бельгийском Конго? – осведомился он.

– Мсье, вы нас оскорбляете! – вскричал Ромуальд, сжав кулаки, вздернув подбородок к глядя с ненавистью на нотариуса.

Нотариус со вздохом закрыл свою книгу:

– Право, не знаю, что вам еще сказать.

– Есть еще мой двоюродный брат, – добавил Ромуальд. – Я согласен, что Ле Грезийи, Ле Буанантей и другие могли и не знать что со мной, но мой кузен Тибо Рустагиль, он-то знал, что я живу в Париже, в квартале Крулебарб. Я поддерживал с ним отношения, и мы обменивались письмами на каждый Новый год.

– О да, ваш кузен Рустагиль, как же, как же… Малый немножко, гм, странноватый, слегка, как бы это выразиться, немножко с приветом… Признаюсь, мне не пришло в голову справиться у него. К тому же он такой гордый, никогда со мной не разговаривает. В общем-то, он практически ни с кем не разговаривает.

– Он по-прежнему живет в Шабозоне?

– Но вы же мне только что сказали, что обмениваетесь с ним поздравлениями на Новый год и что…

– Признаюсь, вот уже десять лет как мы не пишем друг другу… Надеюсь, он жив? Дорогой Тибо, дорогой друг детства…

– Да, он здесь живет. Он переехал в Кьефран. Поселился на бывшей лосопилке.

– Ах вот как! А куда девались хозяева лесопилки? Пинотоны?

– Всю семью ресстреляли немцы. Они устраивали диверсии на железной дороге Париж – Везуль, что-то там еще делали, не знаю… Отца, мать, ребят, бабушку… Потом лесопилку пустили на продажу, и мсье ваш кузен бросил свой домик и переехал туда жить. Он там все перестроил, расширил. Сейчас там что-то вроде маленького заводика. Мсье ваш кузен работает не знаю над чем, но над чем-то весьма таинственным… Поговаривают, что он выполняет заказ министерства обороны. Он к себе никого не пускает, даже почтальона. Такой вот он странный…