Жемчуг перед свиньями - Синьяк Пьер - Страница 11

Но главное – жемчуг здесь, у него. Ромуальд закрыл сумку и снова задвинул ее под кровать. Он не был очень-то спокоен. Обладая таким сокровищем, он не осмеливался покидать комнату. Теперь, чтобы выйти вечером на набережную подышать свежим воздухом, ему приходилось брать сумку с собой. Но не невечно же он застрял в этом Адене. Прогуливаясь как кассир с сумкой подмышкой, он, в конце концов, привлечет к себе внимание, а Аден просто кишит авантюристами, какими-то типами с физиономиями преступников, рядом с которыми прохвосты из Кьефрана выглядели ангелочками с картон Буше. По этой же причине, он не осмеливался положить сумку с жемчугом в сейф отеля. В наши дни сейфы вскрывают с ошеломляющей легкостью. Скорей бы пришло то время, когда, чтобы припрятывать денежки, найдут способ понадежнее.

Ромуальду не терпелось сесть на самолет, улетающий во Францию, но как это ни покажется смешным, имея при себе двести редчайших жемчужин, у него не было ни одного франка наличными, чтобы купить билет на самолет – и оплатить счет за гостиницу! Представитель рода Мюзарденов даже прозябая в Аравии не мог опуститься до того, чтобы мыть посуду в ресторане, чтобы расплатиться с долгами. С таким сокровищем в руках не могло быть и речи о том, чтобы возвращаться обратно во Францию так же, как он прибыл сюда – морем поскольку люди на торговом флоте – таково мнение Ромуальда Мюзардена и только него одного – не всегда бескорыстны, особенно помощники кочегаров и кухонные рабочие, народ случайный, использующий судно главным образом для того, чтобы попасть с одного континента на другой, не затратив ни гроша.

Глядя на изумительные жемчужины, Ромуальд вспомнил своего отца и нажитое им в Америке состояние, улетучившееся как дым в тот черный четверг 1929 года. Он-то не станет влезать ни в какое дело. Он положит свое богатство в кубышку, Добрая часть денег, которую он выручит от продажи жемчуга, пойдет на ремонт Фальгонкуля и его обустройство всем не зависть, далее, на финансирование его предвыборной компании, поскольку он ведь надеялся скинуть социалиста-радикала и стать самым влиятельным и уважаемым лицом в округе.

Сидя не кровати с сумкой на коленях, он предавался этим весьма прозаическим мечтам, как вдруг в дверь его номера чуть слышно постучали. Он вздрогнул:

– Войдите!

Это был Пьянити, невысокого роста тип в костюме из белой альпаги, с улыбающимся, морщинистым лицом и толстыми красными вздернутыми губами, похожий на обезьяну, весьма странный, себе на уме и очень решительный – тут же хлопает вас по плечу – с которым он вчера вечером пропустил стаканчик в баре. В пылу разговора Ромуальд по собственной глупости пообещал словоохотливому собеседнику сыграть с ним партию в покер. Ничего особо неприятного ему это, как будто, не сулило. Пьянити прошел до середины комнаты и, вытирая потную шею, выжидательно посмотрел на него:

– Ну что, друг, мы все ждем. Это в моем номере, наверху, прямо над вами. Я велел подать холодной лососины, шампанского, прохладительных напитков со льдом, здешних даров моря. Не беспокойтесь, еды там хватит на неделю.

Этот самый Пьянити был француз, но его сильный акцент и деланная улыбка сразу стали раздражать Ромуальда. Кем он был на самом деле, этот тип? Он что-то ему такое говорил про импорт – экспорт. Ах да, покер. Ромуальд умел в него играть. Посещая дешевые заведения, чему немало способствовала его пролетаризация – в дни, когда он томился, не зная, чем себя занять, а такое часто выпадало на его долю холостяка – одиночество или безделье приводили его в кабачки в районе Бастилии, где он садился сыграть партию в покер, часто выходя проигравшим из этих жарких схваток.

– Мы вас ждем, мсье Мюзердвн.

– Вот как?

– Партия в покер, лтуг. Вы обещали.

– Я обещал?

– Да-а, – уверенно заявил Пьянити, перестав улыбаться. Он коснулся рукой бокового кармана куртки, который сильно оттопыривался, причем, явно не от пачки сигарет.

«Ну, что ж, придется идти, сказал себе Ромуадьл. Этот тип пристает ко мне со вчерашнего вечера. Если я откажусь, он вообше не отвяжется».

Пьянити смотрел, не мигая – обезьянья улыбка вновь появилась на его меленьком, плоском, бледном и морщинистом лице – на сумку на коленях Ромуальда.

– Уж не собираетесь ли вы тащить с собой ваш багаж? – пошутил он.

– Гм, да… (Ромуальд поднялся). Да, да. Именно так. Там, внутри, моя кошка. Если я оставлю ее одну, малышка будет беспокоиться. А когда она чувствует, что я рядом, она спокойно спит.

– Ладно, как вам будет угодно. Только приходите побыстрей, а то остальные уже ждут. У меня приятель улетает завтра утром, мы не хотим попусту терять времени.

– Вы что, собираетесь играть всю ночь напролет?

– Там видно будет, как решим.

«Если я выиграю, будет чем заплатить за отель и за билет на самолет», подумал Ромуальд. Он знал, что в Адене ему не продать даже часть своего жемчуга. Эксперт, у которого он консультировался, заранее предупредил его не сей счет. Его немек можно было понять как: «Только я могу купить у вас этот жемчуг», но поскольку тот был явный жулик – это было написано крупными буквами прямо у него на физиономии – то надул бы его, дав в обмен не жемчуг ровно столько, что едва хватило бы на ремонт одного западного донжона Фальгонкуля. Нечего было и думать о том, чтобы продать жемчуг в этой дыре. Серьезно думать о продаже можно было только в Париже, Лондоне или Амстердаме, городах, где процветает честность.

«А если я проиграю? – спросил себя Ромуальд, выходя с сумкой в руках из номера следом за неотвязным Пьянити. Ладно, посмотрим. Я дам им одну или две жемчужины. У них нет причин, чтобы их не брать. Меньше, чем через пять минут они получат доказательства того, что каждая жемчужина стоит целой пачки банкнот».

Наверху, как раз над комнатой Ромуальда, в салоне 318-го номера их ждали, овеваемые струями вентилятора, двое мужчин и одна женщина. Мужчины сидели за карточным столом, за которым должна была состояться партия в покер. Женщина стояла возле одного из игроков, своего любовника, и занималась тем, что теребила ему уши и нежно поглаживала шею, словом, недоедала ему. Прохладительные и крепкие напитки, а также закуски, принятые в Южной Аравии: холодная лососина, свежие фиги в мятном желе, рахат-лукум, обсыпанный сахарной пудрой, финики в сиропе – были выставлены рядом со столиком. Один из игроков, судя по виду швед, спортивного вида, очень светлый блондин, о лицом, изборожденным морщинами, с мешками под голубыми глазами – что от национальности не зевисит – расстелил коврик на карточном столе и заканчивал раскладывать карты. Другим игроком был Нини Комбинас, приятель Пьянити. Комбинас был страшно толстый, жирный великан, с нежной загорелой кожей. Трудно было на вид определить его возраст. Ему явно грозила слоновья болезнь. Он носил очень тонкое белье и галстук, как у Чарли Чана. Рубашка у него подмышками была мокрой от пота. От него сильно пахло духами и мускусом. Шея была толстая, лицо круглое, лоснящееся, одутловатое, зато без единой морщинки, волосы цвета воронова крыла, ресчесенные не ровный боковой пробор, глаза очень темные, маленькие брови домиком, губы толстые, необыкновенно красные – впечатление было такое, будто он целовался в засос с куском свежей кровяной колбесы в зубах или выпил флакончик лака для ногтей. Подбородок и пухлые, с ямочками щеки были как у маленького ребенке, уши – маленькие, слегка оттопыренные. Эти-то уши и теребила Гертруда, его подружка. Одета она была совсем легко, как баядерка, лицо сильно накрашено. Длинные серьги свисали до самых ключиц, а не ногах, руках и даже пальцах ног было надето огромное количество фальшивых браслетов. Гертруда состояла в труппе восточных танцовщиц и каждую ночь выступала в дансинге-кабаре по соседству с отелем. Она зарабатывала себе на жизнь, занимаясь танцами и легким стриптизом, пока ее толстый любовник играл в покер. Нини Комбинас никогда не расставался с оружием: великолепный пистолет венгерского производства лежал в специальном внутреннем кармане: его портной пришивал такие карманы ко всем его пиджакам. Кроме того, не поясе, в специальных ножнах из кожи он носил изящный флорентийский кинжал. Комбинасу в то время пришлось бежать из Франции из-за целого ряда совершенных там преступлений. Конечно же, все только и ждали, когда его можно будет осудить зе убийство – хотя у полиции не было ни малейших улик против этой туши сырого мяса, – но самое резкое осуждение вызывал даже не столько сам факт предумышленного убийства а жестокий, зверский характер этих преступлений. У него была мания расчленять труп своим кинжалом, выкалывать глаза, отрезать большой пелец или срезать лезвием чересчур большой нос, словом, отвратительно, патологически терзать труп человека, попросту убитого выстрелом из револьвера.