Порфира и олива - Синуэ Жильбер - Страница 15

— Свобода... Вот, стало быть, в чем дело. Это о ней ты вечно грезишь.

Калликст опять примолк. Потом выдавил улыбку — с усилием, как человек, пытающийся отрешиться сам от себя.

— Давай лучше поговорим о тебе. Несколько дней тому назад я слышал, как Ливия сказала Аполлонию, что ты стала лучшей в Риме мастерицей причесок.

Флавия пожала плечами. Потом вдруг схватила его за руку, повернулась к нему и произнесла неожиданно властно:

— Калликст. Ты только что говорил о свободе. Знай, что она достижима. Она совсем рядом — только руку протяни.

В ответ на его недоуменный взгляд девушка уточнила:

— Ты сам это знаешь. Ливия и Аполлоний — христиане.

— Как и добрая половина здешних обитателей этого дома.

— Да и другие, окружающие тебя, хотя ты о них этого не знаешь.

Он внезапно напрягся, насупил брови:

— Но не ты же, Флавия? Ведь ты не станешь говорить, что...

— Почему бы и нет?

— Да разве ты не знаешь, что эта секта под запретом, ее членов скармливают зверям или распинают на кресте?

— Что из того? Тебе ли, Калликст, отступать перед такой опасностью? Я верила, что мой старший брат не боится ничего и никого, и вот он, оказывается, дрожит перед шпионами и префектом преторских когорт.

— Ты ошибаешься, я отродясь ни перед кем не дрожал.

— В таком случае.

— Мы здесь не затем, чтобы судить и рядить насчет моей отваги, просто ответь мне ты вправду христианка? Да или нет? С каких пор?

— Если это тебя успокоит, отвечаю: нет. Я еще не приняла крещения.

— Крещение? Значит, вы так называете обряд инициации?

— Если угодно, можно выразиться и так.

— Счастье еще, что ты не переступила эту грань. Полагаю, что такими безумными идеями ты обязана Ливии?

— Да, это она открыла мне глаза.

— А почему ты сказала, что моя свобода достижима, стоит только руку протянуть? Не вижу связи.

Тогда она заговорила. Это была долгая речь, и в ней звучала страсть, какой он никогда не предположил бы в юном существе, которое знал, казалось, не хуже, чем самого себя. Когда она, наконец, умолкла, он вздохнул:

— Мне очень жаль. Рискуя показаться тебе упрямцем, все-таки признаюсь: я так и не понял, что, собственно, ты хочешь сказать.

— А между тем это ясно, если ты христианин, ты свободен всегда и всюду, где бы ни оказался Павел сказал «Человек свободен даже тогда, когда он в рабстве».

— Я примерно так себе и представлял христиане — своего рода философы, и ничего больше. А ты знаешь, как я смотрю на философов. По-моему...

— О, разумеется' — прервал его напыщенный голос — Их сообщество столь быстро разрослось, что в глазах профана, философия не может не стать синонимом самонадеянного безумия.

Калликст обернулся. Впрочем, по тону этой реплики он уже понял, кто его новый собеседник.

— А, дражайший Ипполит Мне бы следовало самому догадаться, что ты состоишь в этой банде.

— Этой банде? Укроти свое злоречие. Выражайся точнее: в этой экклезии[16].

Оба ненавидели друг друга с первого взгляда, и годы нимало не охладили этой враждебности. Зная взрывной характер обоих юношей, Флавия поспешила вмешаться:

— Ну-ну, только не начинайте этих ваших вечных ссор.

Она повернулась к Калликсту:

— Ипполит мой учитель, и он мне друг. А ты мой брат, ты часть меня, так будет всегда. Если вы не в силах уважать друг друга, постарайтесь хотя бы воздерживаться и не ранить ту, что любит вас обоих.

Эти слова, сказанные ради умиротворения, обожгли и пронзили Калликста, словно добела раскаленный клинок Он чуть не завопил.

— Какой еще учитель? Значит, вот кто втянул тебя в эту идиотскую затею. В историю, из-за которой ты рискуешь погубить себя.

— Калликст. Все совсем не так. Я же тебе сказала, это сделала Ливия. И потом, уймись, я ведь еще не христианка.

— Мы не имеем обыкновения кого бы то ни было принуждать к Истинной Вере, — сухо уточнил Ипполит.

Затем он повернулся к Флавии.

— С какой стати было рассказывать ему? Субъект вроде него, занятый исключительно материальной стороной бытия, никогда христианином не станет.

— Наконец слышу правдивое слово' — вставил Калликст с цинической ужимкой — Я прибавил бы даже...

— Нет,' — с живостью прервала Флавия — Не говори больше ничего.

И, уставившись в глаза Ипполиту, произнесла с силой.

— Калликст совсем не такой, как ты думаешь. Это один из самых великодушных людей на свете. Я уверена настанет день, когда он к нам присоединится.

— Флавия, рискуя тебя разочаровать, скажу, что скорее уж ты образумишься и оставишь эти бредни. Ну же, поразмысли хоть немножко. Ты заявляешь, что твой бог добр. Если так, почему он допускает преследования, казни своих? И при этом он — всемогущ? Почему он позволяет, чтобы в этом мире творилось столько бед и жестокостей? Смерть, нищета, ненависть, рабство, человеческая заброшенность. Хотя бы заброшенность невинных детей, которых вышвыривают на улицу, словно животных! Ты ведь не могла забыть об этом, не так ли?

При бледном свете звезд лицо Флавии помертвело. А Ипполит опять за свое:

— Это верх ограниченности — твоя манера смотреть на вещи, все сводя к бренным заботам этого низменного мира и неизбежности смерти!

— За кого ты меня принимаешь? За эпикурейца? Или безбожника? Похоже, ты нарочно стараешься забыть, что я всегда следовал учению Орфея, который...

— Который утверждал, что души людей после смерти в зависимости от их земного поведения переселяются в тела животных!

— Именно так. Но тебе следовало бы уточнить, что череда метаморфоз продолжается до тех пор, пока эти души не будут признаны достойными войти в Элизиум или впадут в ничтожество и низвергнутся в Тартар.

— Раз так, если ты вправду веришь, что смерть — не более чем дверь, ведущая к иной жизни, почему ты отказываешься допустить, что за ее порогом Господь вознаграждает тех, кто был настолько предан ему, что даже собственной жизнью пожертвовал, только бы доказать свою веру?

На лице Калликста изобразилось смущение, похоже, довод попал в цель. Заметив это, Флавия схватила его за руки:

— О, если бы ты только согласился побывать на одном из наших собраний! Хотя бы раз! Мы бы сумели тебе все объяснить.

— Мне? Объяснить? Растолковать мне, о чем говорил сын плотника из Галилеи? Почему ты думаешь, что его слова должны значить больше, чем учение Орфея, божественного музыканта, звуками своей лиры чаровавшего даже самых кровожадных зверей?

— Орфей не более чем легенда, — снова вмешался Ипполит. — Но даже если он вправду существовал, надобно тебе знать, что с течением времени молва и традиция сильно раздули его деяния. Как ты можешь верить, будто существо из плоти и крови может спуститься в ад и оттуда вернуться? Ты способен представить, чтобы пением и игрой на лире можно было удержать в равновесии Сизифов камень и остановить колесо Иксиона? Что он зачаровал Персефону и прочих обитателей Аида, это еще куда ни шло, но что до предметов неодушевленных...

— Разве это более невероятно, чем история про то, как человек, признанный мертвым, вышел из своей могилы и вознесся на небо?

Но тут над их головами хлопнула ставня и почти тотчас раздался яростный вопль:

— Эй! Вы когда-нибудь прекратите свой галдеж? Убирайтесь пустословить в другое место, дайте честным людям спокойно выспаться!

Трое молодых людей застыли с пылающими щеками. Примолкли. Затем Калликст, покосившись на окно, все еще открытое, прошептал:

— Пойдемте отсюда... А то как бы содержимое ночного горшка на голову не схлопотать.

Они отошли под деревья сада, потом дальше, к парадной двери. Там Калликст, взяв девушку за руку, бросил Ипполиту:

— Ну, мы с ней прогуляемся, как и собирались. Так что доброй ночи.

— Нет, — заявила Флавия.

— Что ты сказала?

Девичья рука напряглась в его ладони.

— Ты права, — одобрил Ипполит. — Не ходи с ним. Он сделает все, что в его силах, чтобы отговорить тебя от крещения.