Юнги (илл. И. Дубровин) - Вишнев Павел - Страница 12

Однажды вечером, когда смена занималась самоподготовкой, в землянку вошел дневальный по роте и сказал, что старший лейтенант Стифеев приказал явиться к нему командиру смены. Цыбенко в это время в землянке не было. Он уехал зачем-то в городок, оставив за себя Гурьку.

Гурьке пришлось пойти к командиру роты.

У командира сидели два врача в белых халатах.

Гурька доложил:

— Товарищ старший лейтенант, заместитель

командира второй смены юнга Захаров по вашему

приказанию явился.

— Ты здоров, Захаров? — спросил Стифеев.

— Так точно. Здоров.

Стифеев пристально посмотрел Гурьке в лицо.

— А больные в смене есть?

Гурька смутился. В смене был болен Толя Носов. Сказать об этом — значит, нарушить закон товарищества. Но и обманывать нельзя. Старший лейтенант ему доверяет. Его слово для Гурьки должно быть законом. А Гурька возьмет и обманет его? Вспомнился отец. Разве отец скажет неправду своему боевому командиру?

— Есть больной, товарищ старший лейтенант.

— Один? Кто?

— Анатолий Носов.

Тот, кто был в очках без ободков, записал фамилию Носова на листочке, потом спросил:

— Больше нет?

— Не знаю.

— А воду из озера пьете?

«Ну уж эта. извините, — подумал Гурька. — Что я, должен следить и докладывать, кто ходит на озеро пить воду, а кто пьет только кипяченую?» А вслух сказал:

— Не знаю.

— Надо знать, — сказал командир роты. -

Раз вы замещаете командира смены, обязаны знать.

Другой врач, молодой, с черными остренькими усиками-стрелочками и розовыми пухлыми губами, сказал:

— Вода в озере заражена дизентерийнымимикробами. Это установлено лабораторным анализом.

Командир роты добавил:

— Если еще кто-нибудь заболеет, немедленно докладывайте мне. Не ждите, когда вас вызовут и спросят.

— Есть вам докладывать. Разрешите идти?

— Идите.

— Я вместе с вами пойду, — сказал врач в очках.

Когда они вошли в землянку, юнги поднялись.

— Садитесь, — сказал врач. — Кто из вас, Носов?

Толя не отозвался. Гурька заметил, что юнги посмотрели не на Носова, стоявшего в это время у печки, а на него, Гурьку.

Лупало протянул:

— Да-а!…

— Кто Носов, я спрашиваю? — начал сердиться врач.

— Ну, я…

Врач подошел к Толе, посмотрел ему в лицо, потом велел показать живот.

— Почему не обратились в санчасть? Вы же больны!

— Ничем я не болен, — ответил Толя, отворачиваясь от врача и прижимаясь животом к печке.

— Собирайтесь.

— Куда собираться? Зачем?

— Вас отвезут в госпиталь.

— А чего я там не видел?

Врач повысил голос:

— Юнга Носов, собирайтесь в госпиталь!

Толя медленно пошел от печки. Проходя мимо Гурьки, окинул его презрительным взглядом.

21

Прозвучал сигнал отбоя. Юнги разбирали постели, раздевались, складывали обмундирование, ложились спать.

Погасили свет.

Гурька лежал, уставившись взглядом в небольшое, едва заметное на противоположной стене оконце, и повторял про себя:

«Брашпилем называется лебедка для подъема якорной цепи и якоря, установленная на носовой части корабля».

Капитан-лейтенант Читайлов требовал точности при определении той или иной части корабля. Приходилось эти определения заучивать наизусть.

«Клюзом называется, — неслышно шевелил Гурька губами, — круглая и овальная прорезь на борту, палубе или фальшборте корабля, которая служит для пропуска якорной цепи или швартовых тросов, и поэтому клюзы бывают якорные и швартовые».

Когда же придет от отца письмо?

Бывало, что из-за сильного тумана или ветра небольшое судно учебного отряда «Краснофлотец» не могло выйти в море, и почта не приходила по нескольку дней. Письма лежали в Рабочеостровске. Может быть, там сейчас и для Гурьки лежит письмо? Только бы поскорее выздоравливал отец. Лежать в госпитале ему, наверное, надоело. А письма от него Гурька все равно дождется.

В землянке мелькнули какие-то тени. В следующую секунду кто-то схватил Гурькино одеяло и накинул ему на голову.

Били молча. Гурька знал, за что. За то, что он сказал про Толю Носова.

Били сразу с нескольких сторон. Тыкали кулаками в бока. Колотили по спине. Кто-то уселся ему на ноги и щипал их.

Кричать? Бесполезно. Он сжался в комок, вобрал голову в плечи и закрыл ее руками, чтобы не разбили лицо.

Плакать? Ну, этого от Гурьки не дождешься! Больно? Очень больно.

Кто- то приглушенно крикнул:

— Полундра!

В землянке по-прежнему тихо, словно и не было ничего.

Гурька откинул одеяло. Сквозь темноту он увидел лежащего рядом Лизунова. Участвовал ли он в «темной»? Если спросить его об этом завтра, скажет, что спал и ничего не слышал.

Гурька знал, что «темную» организовал Лупало.

22

Следующим во второй смене заболел Гурька. Он сам явился в санчасть, как только почувствовал себя плохо. Его тоже отвезли в госпиталь и положили в одну палату с лейтенантом Соколовым. Небольшой соловецкий госпиталь был переполнен больными, и в других палатах свободных мест уже не было.

В окно палаты виден кремль с башнями и куполами соборов. Вода в бухте казалась изумрудной. У причала стояло небольшое судно «Краснофлотец», высокое, с острыми обводами, окрашенное в черный цвет.

— Бухту знаешь как зовут? — спросил как-то лейтенант Гурьку.

— Нет, не знаю.

— Бухта Благополучия. А вот то озеро монахи назвали Святым. Богомольцы приезжали в монастырь и первым делом купались в озере, смывали грехи. Больные надеялись получить от святой воды исцеление.

— А зимой как же? Озеро зимой замерзает?

— Зимой на острове оставались только монахи, работные люди да узники в тюрьме.

— В тюрьме?

— Да, в тюрьме. При монастыре тюрьма была.

Страшная тюрьма с крохотными казематами, каменными мешками.

— В тюрьму сажали бедных?

— Всех сажали, кто был неугоден царю и церкви. В казематах монастыря умерло много хороших людей. Ты вон ту башню видишь? Головленковой она называется. В ней были казематы. В них сидели сподвижники Степана Разина: сотники Исачко Воронин и Сашко Васильев. Декабристы ›Шахновский и Бантыш-Каменский тоже сидели в монастырском остроге. Участников первой демонстрации на Казанской площади в Петербурге Матвея Григорьева и Якова Потапова царское правительство тоже сюда заточило. Ты о Пожарском, конечно, слыхал?

— Он тоже сидел в тюрьме?

— Нет. В монастыре хранилась боевая сабля Дмитрия Пожарского.

— А сейчас она где?

— Не знаю.

— Заржавела уже, наверно.

Лейтенант ответил не сразу. Сначала он как будто не слыхал слов Гурьки о том, что сабля Дмитрия Пожарского лежит где-нибудь и ржавеет, потом точно спохватился и сказал:

— Сабля Дмитрия Пожарского не может заржаветь. Всей силой души ненавидит сейчас наш

народ немецких захватчиков. И эта ненависть

сродни той, которую испытали русские люди в борьбе с польскими поработителями-интервентами. Такая ненависть не ржавеет. Понимаешь?

Лейтенант умолк. Некоторое время смотрел на островерхие башни кремля, потом сказал:

— Да, брат, тут не только тюрьма, каменные мешки и казематы. Здесь вся наша история за полтысячелетие отразилась. Ну, скажем, о Крымской кампании 1854-1856 годов ты что-нибудь слыхал? — Это когда оборона Севастополя была? Адмирал Нахимов и матрос Кошка тогда еще про славились.

— Вот-вот. Народ песни сложил про Крымскую войну. — Лейтенант помолчал, потом запел негромким глуховатым голосом:

— А теперь англичане за нас, — сказал Гурька, когда лейтенант умолк.