Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 97

Вот именно, скучно. А еще почему-то холодно...

Милка-Любка поежилась и поняла, что холодно ей не от пустоты сердечной, а от ветерка, который подул из-за дома. Ага, она не так села, как раньше, а на самом сквозняке устроилась. Надо чуть подвинуться.

Она привстала, чтобы перейти на другое место, и краем глаза заметила, что к ней приближаются двое. Обернулась и покачала головой: это были Вера и Мурзик. Ну вот же зараза, вот же погибель девичья! Увел Верку из часовни допрежь времени. Неужели она закрыла церковку? Дура, вот дура! А появись кто из обители? Сестры иной раз нагрянывают словно невзначай, а на самом деле – проверить, как там мирская послушница свои дела справляет, не бездельничает ли. Верка обычно исправно сидит до темноты, но сегодня, вишь, сорвалась сразу после полудня. Мурзик, все он! А счастливая какая идет, сияющая! Улыбается, разрумянилась и стала почти хорошенькой... Милка-Любка с болью подумала, что видит сестру счастливой и хорошенькой, только когда появляется Мурзик. Ох, красавец он, что и говорить. Красавец, каких мало! И Верка небось чувствует себя сейчас красавицей, любимой и желанной красавицей, идя с ним рядом и то и дело опуская лицо в букет первых весенних желтых цветочков. Небось Мурзик собрал на первом же пустыре да сунул – на, Верка, с тебя довольно! А с нее и впрямь довольно, она за один взгляд его в огонь и в воду, на каторгу, на казнь, на смерть пойдет...

Счастливая!

Милка-Любка вдруг поймала себя на том, что отчаянно завидует своей горбатой, невзрачной сестре, завидует той глупенькой хорошенькой барышне, которая внимает сейчас вранью дяди Поли так же доверчиво, как Верка – словоблудию Мурзика. Завидует, потому что они влюблены. Потому что головы их затуманены сверкающим маревом, потому что сердца горят жаром, потому что им... не скучно им жить и не холодно. И никакой ветер тут вовсе ни при чем, и сквозняк ни при чем!

Она насупилась, исподлобья глядя на приближающуюся пару.

– Любаня! – радостно вскричала Вера, увидев недовольное лицо сестры. – Любаня, не сердись! Меня отпустили, честное слово, я не сама сбежала! Там плотники пришли пол ладить, у нас в часовне пол подгнил...

В самом деле, недавно несколько досок в церковке провалились, было такое.

Милка-Любка чуть смягчилась, но брови супить не перестала.

– Угомонись, суровая! – хохотнул Мурзик. – Гляди, монастырем закончишь. Вот смеху будет, если ты грешить бросишь да в монастырь уйдешь, а я на Верке женюсь. Пойдешь за меня, а? – приобнял он Веру за плечо.

Та смущенно нырнула носом в цветы, а когда вскинула голову, Мурзик и Милка-Любка засмеялись: ее расплывшееся в улыбке лицо было перемазано желтой одуванчиковой пыльцой.

– Господи, чумичело! – поцокала языком Милка-Любка. – Утрись, на!

Сунулась в карман за платком, однако зря только семечки рассыпала: забыла, что платок-то служил хранилищем для «синенькой».[46]

– Не горюй, своячина[47] моя будущая! – продолжал дурачиться Мурзик. – Усыплю тебя семками с ног до головы, квасом буду поить, пока не захлебнешься, только отдай за меня Верку!

«Вот пакость этот Мурзик, – без злобы, тоскливо подумала Милка-Любка. – Забавляется, куролесит, а Вера... Она же все за чистую монету принимает! Она же думает, он и впрямь... Она же умрет, если он на другой женится! Руки на себя наложит и греха не побоится!»

– Отвяжись, – буркнула мрачно Милка-Любка, – не я в доме старшая, не мне за сестру решать. У дяди Поли спрашивай, он за нас, девок, ответчик.

– Ну, – зареготал Мурзик радостно, – коли так, за Поликарп Матвеичем дело не станет. Он меня как родного любит и отдаст за меня Верку с дорогой душой. Да я его прямо сейчас и спрошу!

«Мурзик – он и есть Мурзик, – снова начала злиться Милка-Любка. – Играет с девичьим сердцем, как кошка с мышкой. Ишь, разыгрался-разгулялся!»

– Погоди, куда ты валишь! – Она еле успела схватить за край пиджака Мурзика, который уже ступил на крыльцо. – Не мешай дяденьке, клиентка у него.

– Кто? – изумилась мудреному слову Вера, да и Мурзик глаза свои синие, бесстыжие вытаращил. Ну а Милке-Любке то слово было вполне привычно: кто в «Магнолию» валом валил? Да клиенты же, конечно. Ну а коли баба, она, значит, клиенткой зовется.

– Занят он, вот и весь сказ. Присядь да обожди, а лучше семечек нам с Веркой купи, я-то вон все свои просыпала, – сказала Милка-Любка и удивилась: – Батюшки, а куда же семечник подевался? Только что был здесь!

– Надо быть, по нужде отошел, – догадался Мурзик. – Ну что, девушки, кваском вас напоить покуда?

– Давай, расщедрись, – согласилась Милка-Любка и обернулась к сестре, все еще сиявшей бессмысленно-счастливой, мечтательной улыбкой: – Да не лыбься ты, Христа ради! Плюнула бы давно на этого... – Она вовремя прикусила язык: ох и словцо едва не сорвалось с губ, ох и словцо, соленое до горечи!

– Да не могу я, ты же знаешь, что не могу, – пробормотала Вера, по-прежнему сияя, так что было непонятно, чего же она не может: то ли перестать улыбаться, то ли разлюбить Мурзика.

А впрочем, чего тут непонятного? Все понятно, да еще как! То-то и худо, ой худо!

Милка-Любка неприязненно взглянула на Мурзика, который самодовольно посматривал на Веру:

– Ты вроде за квасом собирался? Ну так иди, чего стоишь...

«Вот гад, ну не нужна ведь Верка ему ни на что, нет же, довольнехонек. Все равно ему, кто его любит, лишь бы любили, сукина сына. Ох, беда с ними, с красавцами!» – вздохнула Милка-Любка, посторонившись и пропуская Мурзика вперед. И вдруг увидела барышню, которая выскочила из-за угла и неслась к ним сломя голову.

Странная она была: юбка наперекосяк, кофта криво застегнута, сама простоволосая, стриженая, глаза коричневые, лупастые, а рожа совершенно сумасшедшая.

Мурзик при виде ее замер, коротко присвистнул и сдвинул картуз на затылок:

– Какого чер...

И осекся, потому что барышня, добежав до него, резко остановилась и шепнула... нет, как бы крикнула шепотом:

– Виктор, уходите! Это был не продавец семечек, а агент сыскного! Это Охтин, я его знаю! Спасайтесь, пока его нет! Скажите Павлу, что я...

Она не договорила. Мурзик вот только что стоял здесь – и вдруг его не стало.

Милка-Любка, ничего толком не понявшая из слов сумасшедшей барышни, изумленно оглянулась. Да вот же он, Мурзик, – улепетывает по Канатной так, что пятки сверкают и земля дрожит! С чего он чесанул-то? Неужто всерьез какую-то чушь принял? Ох и трус, оказывается! Полюбуйся-ка, Верка, каков твой красавчик заяц, оказывается!

А это что такое? Что еще за новости?

Землекопы ни с того ни с сего пошвыряли свои заступы и кинулись наперерез Мурзику, отрезая его от проулков и проходных дворов. В руках у них... Батюшки мои! Оружие! Револьверы!

Мурзик заметался, кинулся обратно, но тут из своей будки выскочил квасник, и у него тоже был револьвер.

Что деется, Господи всеблагий...

– Осторожно, товарищ Виктор! – завизжала сумасшедшая барышня.

– Не стрелять! Живым брать! – раздался яростный крик, и Милка увидела продавца семечек, выбежавшего из-за угла. С ним рядом топотали двое городовых, одетых уже по-летнему, в серые коломянковые мундиры, перехваченные ремнями, с шашками на боку и «смит-вессонами» в руках.

– Свисти! – скомандовал продавец семечек – как, бишь, назвала его сумасшедшая барышня? – попыталась вспомнить Милка-Любка. Ах да, Охтин... агент сыскного Охтин... А ведь она не такая уж и сумасшедшая, та барышня, кажется... – Свисти!

Один городовой поднес к губам свисток. Раскатившая трель отшибала разум и обездвиживала. Мурзик замер, крутанулся на месте и вдруг, люто набычась, кинулся прямо к Охтину. Сунул руку в карман, что-то просверкнуло в воздухе... Охтин схватился за левую руку, шатнулся, упал на колено. Опять просверк – свист оборвался – рядом с Охтиным рухнул городовой. Дернулся, повозил в пыли ногами – и замер. Из горла его торчал нож с короткой рукоятью.