Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 76

– Signor barba bianca con signora e signorina perdita Milano. Les bagages aussi![39]

Начальник слушал с добродушным выражением. Подумав, наконец произнес на ломаном французском:

– Le vieux monsieur se retrouvera, la dame et la demoiselle, – последовал жест неуверенности, – peut-e?tre, les bagages, – категорическое качание головой, – jamais![40]

Это прозвучало так обезоруживающе, что путешественники невольно расхохотались, забыв все тревоги. Начальник, также похохатывая, посадил их в обратный поезд, и к утру они были в Милане, где легко отыскали Северцева и Ирочку. Багаж тоже вскоре нашелся.

Зато Эвелина исчезла.

Потом, уже вернувшись домой и привыкнув жить так, как он жил теперь, – вдовцом, Константин Анатольевич прочел «Итальянские стихи» и все думал, отчего же Блок не был в Милане... и отчего они с Эвелиной – были?

Надолго этот бессмысленный вопрос сделался для него символом полной бессмысленности случившегося. Ответа на него не было точно так же, как не было выхода из того тупика, куда сам себя загнал Русанов.

– Спасибо, братец, на чай прими! – Аверьянов сунул в руку проводника, стоявшего у ступенек вагона, рублевку (тот сдернул черную фуражку с буквами «ГЖД», сокращением от «Городская железная дорога», на околыше, согнулся в поклоне, топорща на спине черную гимнастерку, аж задохнулся от счастья, аж забулькал что-то, словно вскипевший чайник!) и осторожно пошел по перрону, не заботясь о багаже, который велено было отправить домой, на Студеную.

Сделал буквально два шага, как кто-то нагнал сзади, тронул за локоть:

– Игнатий Тихонович, здравствуйте, извините великодушно, что беспокою...

Аверьянов удивленно обернулся – его никто не должен был встречать.

– Георгий Владимирович? – удивился еще больше, протянул руку начальнику сыскной полиции, с которым был хоть и шапочно, но все же знаком. – И вам здравствуйте! Неужто тоже из Москвы возвращаетесь? В котором же вагоне ехали, коли я вас не видел, неужто во втором классе? В демократа играете? Ну а для меня комфорт прежде всего, люблю поспать под стук колес...

Аверьянов этой ночью не сомкнул глаз ни на миг. Да и спал ли он вообще с тех пор, как выслушал свой приговор в Институте злокачественных новообразований, открытом при МГУ в 1903 году преимущественно на деньги фабрикантов Морозовых, отчего он так и именовался – Институт Морозовых? В прошлом веке, когда еще собирались средства на постройку, будущий институт назывался «лечебницей-приютом для одержимых раком и другими злокачественными опухолями». Одним из таких «одержимых раком» был теперь энский банкир Игнатий Аверьянов, и все деньги, накопленные им и вкладчиками его Волжского промышленного банка, да и богатеями всего мира, не способны спасти его от смерти. Рак желудка... неоперабелен... успешные опыты гастроэктомии пока не могут быть применимы к нему и подобным случаям. Те препараты радия, первые из которых были подарены клинике в 1903 году самими Марией и Пьером Кюри, тоже не могли принести ему исцеление, как, впрочем, и воздействие ультрафиолетовых лучей, электрической жары, повышения температуры, применения ферментов и других химических препаратов. Аверьянов был обречен – он знал об этом все те недели, которые провел в своей одноместной палате (стены выкрашены светлой масляной краской, а полы покрыты метлахской плиткой, что позволяло для поддержания чистоты два раза в неделю омывать полы и потолки водой под давлением 3,5 атмосферы из пожарных рукавов, присоединенных к специально устроенным кранам; говорят, что по всей Европе нет столь образцового учреждения для лечения злокачественных опухолей – об этом с гордостью рассказывал Аверьянову сам директор института профессор Зыков).

Он уже почти приучил себя к мысли о неминуемой смерти. Но, покинув больничные стены с их неискоренимым запахом дезинфекции, ощутив другие, человеческие, живые запахи, доносившиеся в купе: еды из ресторана, дыма, угля, пыли, ароматной воды, которой проводник обрызгивал ковровые дорожки в купе и коридоре, машинного масла, даже клозетной неискоренимой вони, еще каких-то паровозно-поездных штуковин, которым Аверьянов просто не знал названия, – вдохнув эти почти забытые ароматы здоровой, неутихающей, неумирающей жизни, он снова ощутил ту же растерянность, которая охватила его, когда он услышал: надежды нет.

Лежа бессонно на своем диване в отдельном купе, слушая, как дребезжит ложечка о стакан, а тот, в свою очередь, дзинькает о подстаканник, разбивая вдребезги даже намеки на сон, Аверьянов отчего-то вспоминал, как был несколько лет тому назад на похоронах молодого Александра Рукавишникова и слушал проповедь знаменитого в Энске священника Макария Миролюбова:

– Смерть сама по себе не составляет несчастья, а принадлежит к числу даров или благодеяний Божиих. Сколько бед или напастей бывает от тела нашего, подверженного болезням и служащего орудием страстей! Сколько также бед испытывает человек в этой жизни от мира, плоти и диавола! Но все эти бедствия, напасти и скорби оканчиваются вместе с земной жизнью. Посмотрите на лежащего перед нами юношу. И вы увидите, что смерть составляет для него не потерю, а явное приобретение. Он лишен больного, слабого, немощного тела и теперь свободно возносится духом, а некогда опять облечется телом, уже безболезненным, нетленным в силе и славе! Расстался он с миром, исполненным сует, скорбей и напастей, и теперь обитает в мире духов, где нет никаких забот. Прекратил он беседу с родными и знакомыми, зато беседует отныне с горними силами. Перестал жить темным гаданием на земле, зато ясно зрит лицом к лицу, во что мы только веруем. Не приобрел ли он лучшее взамен нашего худшего?..

Сын миллионера умер от чахотки – умер юношей, не знавшим жизни. По сравнению с ним пятидесятилетний Игнатий Тихонович мог считаться глубоким стариком, ему было грех жаловаться на кратковременность земного пути. Он мог от первого до последнего слова присоединиться к прощальной проповеди отца Макария и почти наверняка мог согласиться с тем, что приобретает лучшее взамен худшего: вечный покой взамен терзаний боли. Однако одна забота еще оставалась у него, одна тоска угнетала, одна печаль еще не могла быть развеяна мановением руки, оттого и слово прощания еще не могло быть произнесено.

Печаль эта была – Марина.

Нет, не эта Марина, которая стала в Энске притчей во языцех, но та девочка, которую он когда-то принял из рук – очень полных и очень белых, он помнил это, как сейчас! – акушерки и поцеловал в красный сморщенный лобик.

Как, когда он потерял дочь? Как, когда она стала чужой?

Конечно, после похорон Антонины он никогда не заботился о дочери так, как следовало бы. Пожалуй, смерть слишком рано оставила ее без матери, а жизнь – без отца. И покинуть ее теперь в совершенном одиночестве Игнатий Тихонович не мог, не имел права, понимая, что в таком случае не будет он знать покоя даже и по ту сторону бытия. Он баснословно богат – Марина тоже станет баснословно богатой! – и может купить ей самого умного, самого сильного, самого благочестивого, самого надежного и самого красивого (для женщин, даже дурнушек, это, черт возьми, имеет значение!) мужа. Он должен передать Марину в его руки. Довести ее до алтаря и передать. Все остальное не столь важно – его дела в порядке, Аверьянов знал это. Теперь главное – найти человека. В Энске... он мысленно перебирал знакомых... Нет, наверное, придется снова ехать в Москву или Петербург. Профессор Зыков сказал, что у Аверьянова не больше двух месяцев в запасе. Придется поспешить. Главное – выдержать ту боль, на которую он будет обречен в самом конце своего пути...