Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 68

Вера продолжала навещать тетку. Иногда в Сормово приезжала и сестра ее Любаша, красота несказанная. Красивых девок Мурзик любил. И они его любили, однако с Любашей они отчего-то возненавидели друг дружку с первого взгляда, и напрасно пыталась Вера примирить их. Не ссорились, не лаялись они только ради Веры, которую Любаша любила пуще себя самой, а Мурзик... тот просто горбунью жалел. Верка-то в него влюбилась сразу, с одного взгляда, хоть и проклинала себя, что любит человека, который ради нее живые, пусть и грешные, жизни загубил. Много чего она потом еще про Мурзика узнала, однако по-прежнему горела к нему любовью, которую не смогло заглушить в ее душе даже рабское поклонение Единственному Жениху и Возлюбленному всех монашествующих дев.

Да, Мурзик жалел Веру, как... как спасенную животину. А она была единственным человеком, который его любил воистину ни за что – ведь не за что его было любить, Мурзик и сам знал, что не за что... не за оснастку ведь жеребячью, коей Верка в глаза не видела и не увидит никогда. Не за что, стало быть, она его любила, а вопреки, и, наверное, это что-то значило даже для такой отпетой души, забубенной головушки, какой был Мурзик.

Вера познакомила Мурзика со своим двоюродным дядькой, в доме которого и жили сестры. Звали его Поликарп Матрехин, и был он одним из самых крепких и надежных скупщиков краденого в Энске. Даже сормовская шпана его знала!

Знакомство с ним Мурзик считал большой, очень большой удачей. Первый раз его жизнь перевернулась после знакомства с боевиками-социалистами, второй – после встречи с дядей Поликарпом. И хоть никогда не верил он во всякую чушь вроде вознагражденной добродетели, однако качал иногда головой, дивясь: а ведь этим человеком вознаградил его Господь именно за добродетель – за спасение пусть такого невзрачного и даже отталкивающего на первый взгляд существа, как Верка Милова.

Неисповедимы пути Господни! Которым ведет он нас к спасению, которым к погибели – сего никому, ни-ко-му из смертных прозреть не суждено... Да и хвала Провидению, что так!

– Дура какая, вот дура! – Голос Марины дрожал, и все ее толстощекое лицо тряслось, и даже выпуклые глаза словно бы приплясывали в орбитах. – Такое дело поручили, такое дело! И все загубила.

– Мопся, слушай, да чего ты бесишься? – удивленно спросил Шурка. – Что случилось? Какое дело?

Она молчала, отворачивалась, злобно прикусывала край лайковой перчатки. Наверное, со стороны могло показаться, что Мопся руки себе со злости грызет.

Как Аскалон.

Шурка еще маленький был, когда в Доримедонтове среди книжек нашлась одна – старинная-престаринная, изданная еще в тысяча семьсот каком-то году. Называлась она, кажется, «Старинные диковинки», и среди героев ее был какой-то злой волшебник Аскалон, который если не мог кому-нибудь навредить, то сидел и злобно грыз свою руку, чтоб хоть себе боль причинить!

Вот так и Мопся сейчас.

Шурка тоскливо огляделся. Мопся вызвала его телефонным звонком к Николаевскому театру, и они теперь торчали, как идиоты, перед новой, только что вывешенной афишей репертуара на апрель. Изображали из себя этаких театралов, так и ели афишу глазами. «Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза» Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева... Ну и что, все это одно и то же.

Сколько можно стоять и таращиться на афишу, как будто им мало чуть ли не ежедневных анонсов в «Энском листке»? Ну да, конспирация, конечно! Но только, по мнению Шурки, для конспирации надо веселье изображать, а не искры из глаз метать.

– Скажи толком, что произошло? – не выдержал он наконец.

– А ты что, не слышал ничего? – злобно глянула Мопся.

– Вообще-то, я не глухой и что-нибудь каждый день слышу. Например, сейчас – как ты на меня орешь, будто я в чем-то виноват. А я понять не могу, что такое!

– Про Салтыкову ничего не слышал, что ли?

– Про Сал... Ох, господи, про Тамарочку? Ну конечно, мне сестра рассказывала. Ужас, да? Слушай, она правда с ума сошла, как ты думаешь? Только не пойму отчего. И зачем, главное дело, ей понадобилось идти в полицейское управление? Вообще загадка. Сашка мне рассказывала – у самой глаза на лоб, ничего понять не могла. Бегала к Анне Васильевне, к матери Тамарочкиной, а та только рыдает и ничего вообще не говорит. Ее даже в больницу не пускают. Говорят, очень тяжелое состояние у Тамары. Бедненькая Томка, сидит там за решетками, среди психов ненормальных...

Шурка умолк, огорченно качая головой, и только сейчас заметил, до чего же внимательно слушает его Мопся.

– И ты в это веришь? – спросила вдруг она.

– Ты сбрендила? – вытаращился на нее Шурка, не поверивший своим ушам. – А как не верить? Почему не верить? Сестра моя говорила, что Анна Васильевна аж сознание иногда теряет от горя. Что ж ей врать?

– Надо тебе к ним сходить, к Салтыковым, – вдруг резко сказала Марина.

У Шурки аж ноги подкосились:

– Мне? С какой радости?

Ой, нет, он не любил ходить на похороны или к больным, на всякие поминки его было просто не затащить. Все, что хотя бы отдаленно пахло чужим горем, вызывало у младшего Русанова чуть ли не рвоту. Наверное, это было что-то нервное, наверное, он ужасный слабак... Правильно говорит тетя Оля, что в тяжелые минуты на него не будет никакой надежды... «Господи! Избавь меня и всех моих близких от тяжелых минут, чтобы им не пришлось возлагать на меня надежды, которые я не смогу оправдать!»

– Сходить, – настойчиво сказала Мопся, – и выяснить все до мельчайших подробностей. У нас, конечно, есть кое-какие сведения о случившемся, но проверить не мешает. И не пялься на меня, как ненормальный! Сходишь, ничего с тобой не сделается. Твоя главная задача уточнить два вопроса. Первое: ранена ли Тамара, или в самом деле у нее просто горячка. Второе: улучишь минутку и проверишь, в тайнике револьвер или его там нет.

– Что?! – снова не поверил услышанному Шурка.

– Не ори! И еще раз говорю: прекрати таращиться на меня, как ненормальный. На афишу смотри! – грозно приказала Марина.

Ну да, конспирация...

«Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза» Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева...

– Какой еще револьвер?!

– Самый обыкновенный.

– Откуда у Тамары мог взяться револьвер?

– Тебе это знать не обязательно.

– А где я должен его искать?

– У нее в комнате под кроватью. Около стены одна половица неплотно к полу прилегает, надо ее чем-то подковырнуть и проверить. Понял?

– По... Ничего не понял. Мопся, расскажи толком, объясни!

– А я говорю, тебе лишнего знать не обязательно. Дело, какое велю, сделаешь, доложишь, ну и все, спи себе спокойно!

– Спи спокойно... Доложишь... Тоже мне, генерал лупоглазый выискался! Если ничего не скажешь, даже и не жди, что я куда-то пойду. Ясно? Под кроватью лазить, главное, я должен... Говори, или все, я домой пошел.

– Не гоношись, Русанов, – холодно проговорила Мопся, и темно-карие, всегда блестящие глаза ее вдруг показались Шурке тусклыми и безжизненными, как у змеи. – Может быть, ты хочешь, чтобы тебя к Салтыковым сопровождали боевики товарища Виктора?

– Товарища Вик...

Шурка поперхнулся. Господи, какой он идиот! Почти месяц прошел после той пугающей встречи на Малой Печерской, он и решил, что вырвался на свободу, что если он не сделает попыток с этой публикой снова встретиться, значит, и она оставит его в покое. И ничего дурного не почувствовал даже в звонке Мопси. А ведь все это значит, что он у «товарищей» на крючке, будто глупый карась! И в любую минуту здесь может появиться страшный синеглазый Виктор со своими дуболомами, нажравшимися синюшной колбасы, и...

Что – «и»?

Ну, что-нибудь ужасное. Это они довели Тамарку до сумасшествия, теперь понятно.

– Ладно, – мрачно пробормотала Марина, – так и быть. Хочешь все знать? Слушай. Салтыковой выпал жребий устранить Смольникова. Помнишь, в прошлый раз был такой разговор? Ну вот, руководящая группа решила довести это дело до конца. Тамаре выдали револьвер и приказали... Понимаешь, что приказали сделать? Войти она в полицейское управление вошла, а оттуда ее вынесли на носилках. И в карете «Скорой помощи» отправили на Тихоновскую, в психиатрическую.