Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 64

Убрав фляжку и завершив пантомиму, Грачевский спросил:

– Письмо, говорите? Кто принес?

– Барышня! – радостно сообщил пожарный. – Поклонница ваша. Куколка этакая в бантиках. Само письмецо – тоже как игрушечка. Извольте получить!

И впрямь – дорогая игрушка, а не письмо! Конверт удлиненный, надушенный – сирень, чудный аромат! – и облатка, которой конверт скреплен, тоже в виде сиреневой ветки.

«Со вкусом, очень мило!» – рассеянно подумал Грачевский, который терпеть не мог ни роз, ни незабудок (обычно любовные записочки писали на почтовой бумаге и посылали в конвертах почему-то с изображением именно этих цветов, да еще душили розовой эссенцией, от запаха коей у него чесалось в носу, а потом делалось несварение), и собрался сунуть конверт в карман. Писем от влюбленных барышень он не читал, что ли? Однако пожарный, зорко следивший за каждым его движением, всполошился:

– Ну что же вы, Яков Климович, неужто даже не взглянете? Барышня Христа ради умоляла сразу прочесть!

«Свидание, что ли, назначила? – ухмыльнулся Грачевский. – Прямо сейчас, вечером? Ну нет, сначала мне нужно домой. Мне как можно скорей нужно домой! Потом, возможно... если не засну».

Ладно, письмо он прочтет, это ни к чему не обязывает.

Отклеил картиночку, раскрыл конверт, достал листочек, исписанный трогательным наклонным почерком.

Пробежал глазами...

Его качнуло.

Оглянулся на пожарного. Тот с умилением смотрел на высокого, статного мужчину с внешностью grand segnor’а былых времен, популярного актера, любимца дам, – любовался, сочувствовал, завидовал.

«Нет, он ничего не знает, он ни при чем...»

– Хорошие новости, Яков Климович?

– Очень приятные новости, спасибо, доброй ночи, голубчик.

– И вам доброй ночи, господин Грачевский.

Выйдя на улицу и свернув за угол, немедленно выудил из кармана спасительницу фляжку, глотнул раз и другой. Стеснившееся сердце как бы расслабилось – билось теперь без боли, без спазмов. И на душе чуть полегчало. Но иллюзия покоя миновала почти мгновенно – лишь только на языке истаял вкус коньяка, тревога снова стиснула голову и сердце.

Дурак, дурак... Почему ты думал, что это никогда не вернется? Но как странно, что и те и эти словили тебя на одном и том же, сжимают в одних и тех же клещах...

А что ж тут странного? Не странно это, а страшно...

И надо выполнять приказы. То одних, то других. Да как бы не перепутать, кому что от него нужно!

Впрочем, как у всякого актера, у него была отменная память – любую роль мог выучить в двадцать четыре часа! – а потому он прекрасно помнил все, что предписывалось в изящном, благоухающем сиренью письме: пройти до Благовещенской площади и сесть к тому извозчику, который будет предлагать развеяться.

Что ж тут путать? Путать нечего.

Уже стемнело, и от фонаря к фонарю брел фонарщик, волоча за собой бидон, наполненный керосином, чтобы осветить город на ночь. Грачевский слышал, что в столицах теперь сплошь электрическое освещение на главных улицах, но сюда новации еще не дошли, и керосиновые фонари мерно вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли...

Он прошел Большую Покровскую до конца и остановился, глядя на кремль. На бульваре под стеной горела газовая, тоже беспрестанно мигающая иллюминация и на выставленных по случаю оттепели, недавно выкрашенных лавочках уже примостились первые парочки.

– А вот прокатиться? Барин, прокатиться не желаете? – прокричал кто-то за спиной. – Недорого в любой конец.

Не оборачиваясь, Грачевский качнул головой.

– Развеяться, а, добрый господин? – вскоре спросил другой голос, показавшийся издевательским.

Грачевский обернулся.

Коляска как коляска, извозчик как извозчик. Вроде бы ничего особенного. На самом же деле не парень худощавый в картузе сидит на козлах, держа в руках вожжи, – черт сидит, сжимая в руках человеческую душу!

– Развеяться? – спросил Грачевский, пытаясь сохранить достоинство, но голос предательски дрогнул от жалости к себе. – Ну, поехали, коли так!

Сел в коляску, лошадка браво зарысила через площадь к Верхней набережной. Справа мелькнул серый, как мрачная дума, рукавишниковский дворец с толстыми, грудастыми бабами, которые с унылым, безнадежным выражением держали балкон второго этажа.

– Какого лешего вам от меня нужно? – угрюмо спросил Грачевский. – Куда везете? В охранку? Тогда зачем эти игры в стиле Александра Дюма, таинственные письма?.. Вы б еще шифром написали! А барышню, куколку в бантиках, кто изображал? Вы сами?

И тут же его потом обдало от страха. Зачем он их злит? Ведь он в их руках, в их власти, как человек, попавший в омут, – во власти омута.

Извозчик обернулся, голос его звучал беззлобно, без обиды:

– Хватает агентов женского полу для такой работы. – Всмотрелся в искаженное, мигом постаревшее лицо седока: – Вы не тревожьтесь, Яков Климович, мы не из жандармского отделения, а из сыскной полиции. Нам просто побеседовать с вами требуется. Но это немного погодя. А пока скажите, как поживает Арнольд?

– Прекрасно! – хмыкнул Грачевский, надевая перчатки. Не то чтобы руки замерзли, но надо же чем-то их занять, чтобы спрятать трусливую дрожь. – То есть вы верите, что кот существует на самом деле?

– Не верим, а знаем доподлинно, – кивнул извозчик. – А как же, у дворника уточнили.

Грачевского передернуло.

– Вот сволочь какая этот Гаврила, мне ни слова ведь не сказал, что обо мне спрашивали, – буркнул угрюмо. – Я ведь – вы, конечно, знаете – по молодости лет долгое время находился под негласным надзором полиции, так меня дворники очень любезно предупреждали о том, кто и о чем их расспрашивает. Не задаром, конечно. А этому я не платил, оплошал...

– Оплошали, это верно, – мягко согласился извозчик.

– Так что ж, теперь мое инкогнито для всех раскрыто?

– Не волнуйтесь, Яков Климович, никто ничего о вас не знает. У дворника справки навели очень деликатно – наш агент сказал, ищет-де пропавшего кота такого-то и такого, не видели ли его здесь. Дворник ответил, что кот, под описание подпадающий, имеется, да только принадлежит он актеру Грачевскому и не какую-нибудь неделю назад у него появился, а чин чинарем уже два года тут проживает.

– Ну, благодарствую за деликатность, – изо всех сил стараясь быть насмешливым, проговорил Грачевский.

– Не на чем, – отозвался извозчик, немного не доезжая до Татарской слободки и поворачивая с Верхней набережной на съезд. Под Откосом еще раз свернули – теперь на дорогу, ведущую к «Охотничьему трактиру», – и остановились. – Сейчас, Яков Климович, – сказал извозчик. – Минуточку.

Высоченные вязы и липы совсем по-осеннему стучали голыми ветвями, мрачно скрипели сучьями. Снизу, от реки, из трактира, доносилось что-то такое залихватское, цыганское, с взвизгиваниями и переборами.

Грачевский высунул из пролетки голову, вслушался. Да нет, это не цыганское, это настолько русское, что дальше некуда:

И – женский хор:

– Во голосят арфистки! – хохотнул извозчик. – Что и говорить – голосистые!

Учитывая, что «арфистки» из «Охотничьего трактира» и впрямь не слишком утруждали себя ношением одежды, Грачевский оценил тонкость каламбура и даже слегка улыбнулся.

Послушать голосистых, впрочем, вдоволь не удалось – не прошло и минуты, как подъехал еще один экипаж. Извозчик остался на козлах, а седок пересел к Грачевскому. Это был человек в хорошем пальто и форменной фуражке – сущий инженер по виду, если бы Грачевский не узнал в нем с одного взгляда очень известное в городе и весьма далекое от инженерии лицо: начальника сыскной полиции Смольникова.