Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 55

Впрочем, она и сама никуда не хотела пускаться одна – вскоре вновь забеременела. Родился Шурка. Русанов хотел назвать его как-нибудь иначе, ну, хоть Николаем или Алексеем, однако Эвелина воспротивилась. Она тайно тосковала по сестре и грустно пробормотала:

– Мы с Лидией были одинаковые, почти, так пусть у наших детей хотя бы имена будут одинаковые!

Русанов ни в чем не мог ей отказать.

После рождения Шурки Эвелина все болела, и в конце концов доктора начали беспокоиться за ее здоровье. Панацеей в ту пору, как и всегда, впрочем, среди русских интеллигентов и разночинцев, была Италия. Подсчитали деньги, продали какой-то лесок из приданого Эвелины, сговорились с Олимпиадой, что переедет в дом Русановых и станет смотреть за детьми... Олимпиада как раз отвергла под приличным предлогом очередное сватовство и сидела с невысыхающими глазами, оплакивая свою дурацкую природу – ну не хочет, не может она видеть рядом с собой ни одного мужчину, кроме мужа своей сестры! Она обожала племянников, потому что находила в них гораздо более сходства с Русановым, чем с Эвелиной, и охотно согласилась заняться их воспитанием. Черт ее ведает, эту старую деву, какие она лелеяла мысли... Скажем, полюбят ее четырехлетняя Сашенька и двухгодовалый Шурка пуще родной матери, и когда вернутся Константин с Эвочкой из-за границы, скажут, вот, мол...

Тут Олимпиада, как правило, очухивалась и лелеять бредовые, постыдные мечты прекращала.

На время.

Но потом вновь начинала негодовать на судьбу, на сестру и безумствовать.

А если учесть, что где-то там, неведомо где, куда та бежала однажды и где бесследно канула, точно так же безумствовала и Лидия, существо куда более неистовое, чем Олимпиада, то эта туча негодований и проклятий не могла не накрыть путешествующих по дальним землям Константина и Эвелину Русановых.

И однажды накрыла-таки.

Григорий Охтин внимание на эту девушку обратил сразу, как увидел. Она изо всех сил старалась держаться независимо, бодрилась, но глаза у нее были такие испуганные, словно все зло мира ополчилось против нее. Впрочем, редко кто из женщин входил в здание управления полиции с улыбкой. Вообще-то это не слишком огорчало Охтина (какая ему разница, каковы там настроения у обывателя, лишь бы свое дело делалось), но вот сейчас огорчило.

«Красивая какая, – подумал он, исподтишка поглядывая на нежное румяное лицо, вишневые, нервно вздрагивающие губы, встревоженные черные глаза в опушке густых ресниц. – Волосы прямо смоляные! Откуда такая южная красота в наших краях?»

Дежурный унтер-офицер, видимо, тоже не остался равнодушен к явлению красавицы – привстал за своим столом:

– Чем могу служить, барышня? Ищете кого-нибудь?

Она аж пошатнулась при звуках его густого голоса, настолько привыкшего окликать бродяг, хулиганов, босяков, воров, убийц или политических смутьянов, что даже при самом искреннем желании он не мог звучать мягко, а более походил на рык. Пошатнулась, сгорбилась, шарахнулась было к двери, но тотчас оправилась. Прижала к груди муфточку, выпрямилась.

– Мне нужен господин Смольников, – пролепетала она. – Он здесь начальник сыскного отделения. Как его повидать?

Дежурный ухмыльнулся:

– Да знаю я, в какой должности его благородие состоит. У вас дело к нему, что ли? Доложите... – Он осекся, поправился: – Извольте изложить ваше дело, а уж я его благородию чрез его помощника представлю доклад об вас. Коли он нужным сочтет, то примет.

– Нет-нет, – девушка так резко замотала головой, что хорошенькая маленькая шапочка, чудом, казалось, державшаяся на черных гладких волосах, едва не свалилась.

«Вот удивительно, – подумал Охтин. – Как это барышни ухитряются этакие маленькие шапочки на голове удерживать? Ну, дамы понятно: они прикалывают шляпки к прическам особенными шпильками. А тут вроде никуда ничего не приколото, косы по плечам... Неужто шапочка на резинке держится?»

И он принялся изо всех вглядываться в барышнину смоляную головку, но никаких признаков ни резинки, ни тесемки, ни какой иной завязки не заметил. Может быть, остроты взгляда не хватало? Разве подойти?

– Нет-нет, – продолжала качать головой барышня. – У меня дело чрезвычайной важности. К тому же секретное. Конфиденциальное! А что, разве господина Смольникова нет?

Показалось Охтину или в голосе ее промелькнула надежда? Как-то странно... Почудилось, наверное.

– Их благородие завсегда в присутствии, – заверил дежурный. – Конечно, ежели самолично не выезжают на раскрытие преступления, или, к примеру сказать, в городскую управу за каким делом, или к его высокопревосходительству господину градоначальнику, а то и к самому губернатору! – Он наставительно поднял палец, желая подчеркнуть, сколь высокого полета птица – начальник сыскного отдела губернской полиции. – Сейчас они на месте, только не могу сказать, примут ли вас.

– Мне непременно нужно! – воскликнула девушка, и в голосе ее отчетливо зазвенели слезы.

Дежурный, мужчина крупный, как-то по-дамски всплеснул руками и даже как бы ростом уменьшился, услышав ее всхлип. Растерянно огляделся, и при виде Охтина в глазах его мелькнуло такое облегчение, что Григорию сделалось смешно.

– Да вот, барышня, видите господина? – ткнул он пальцем в агента. – Это господин Охтин, ближайший подруч... ближайший, значит, сотрудник его благородия начальника сыскного отдела. Вы ему свое дельце изложите конфе... кофенци... с глазу на глаз, словом, а он уж решит, как вам дальше быть.

– Вы что? – с истеричными нотками воскликнула барышня. – Плохо слышите? Я же говорю, что вопрос у меня чрезвычайной важности, проволочек не терпит, а вы тут время тянете!

– Здравствуйте, мадемуазель, – шагнул вперед Охтин, – сочту за честь вам служить. Значит, вам необходим его благородие? Думаю, это можно будет устроить, только соблаговолите сказать, до чего дело ваше касаемо. Вы уж извините за некоторый бюрократизм, за препоны, кои мы выставляем на пути к начальству, но, к несчастью, слишком много народу желало бы видеть господина Смольникова. И каждый полагает свое дело безотлагательным. Но, согласитесь, ежели бы его благородие принимал с ходу всех ищущих с ним встречи, ему пришлось бы абонировать себе дополнительный стул вот здесь, возле дежурного. – И он махнул в сторону унтера, который глядел на него с таким искренним восхищением, что Охтину стало смешно. Ну да, ловкое плетение словес – воистину дар Божий! – Скажем, некоторое время назад приключилась одна история. Явилась к нам дама с поцарапанной щекой, в такой же обворожительной шапочке, как у вас... – Он сделал легкий поклон барышне, и последовала вспышка вовсе уж безудержного восхищения в глазах унтер-офицера... – Явилась, да-с, и пожаловалась на другую даму, которая поцарапала ее в трамвае булавкой, коей она прикалывала шляпку к прическе. Ну, вы знаете же эти длинные булавки, с коими иные особы бывают столь неосторожны! Вот на вас любо-дорого посмотреть, у вас шапочка сама собой на голове держится... – болтал Охтин, испытывая ну просто-таки давящее любопытство узнать, коим же образом шляпка сия сидит на гладкой, словно отлакированной головке как пришитая.