Литературократия - Берг Михаил Юрьевич - Страница 104

(393) О месте массовой литературы в российской культуре см. подробнее в главе «Критерии и стратегии успеха». Однако в российской истории несколько раз, обычно вследствие глубоких общественных разочарований, развлекательная, редуцированная культура начинала теснить то, что современниками оценивалось как «высокое искусство». Успех «Библиотеки для чтения» и «Северной пчелы» (по сравнению с пушкинским «Современником») в последекабристский период. Резко возросшие тиражи газет и иллюстрированных еженедельников после реформы 1861 года (см. с. 201). Подобную ситуацию в начале 1920-х годов зафиксировал и Тынянов: «Нерадостно пишут писатели, как будто ворочают глыбы. Еще нерадостнее катит эти глыбы издатель в типографию, и совершенно равнодушно смотрит на них читатель. <…> Читатель сейчас отличается именно тем, что он не читает. Он злорадно подходит к каждой новой книге и спрашивает: а что же дальше? А когда ему дают это „дальше“, он утверждает, что это уже было. В результате этой читательской чехарды из игры выбыл издатель. Он издает Тарзана, сына Тарзана, жену Тарзана, вола его и осла его — и с помощью Эренбурга уже наполовину уверил читателя, что Тарзан это и есть, собственно, русская литература» (Тынянов 1977: 150).

(394) Ср. утверждение Р. Барта, что «миф о великом французском писателе» как «священном носителе высших ценностей» перестал работать вместе со смертью «последних могикан межвоенной поры» (Барт 1989: 565). По поводу того, что и почему пришло на смену тенденциям литературоцентризма, характерно утверждение позднего Лотмана, что в конце XX века мы делаемся свидетелями отступления языков искусства (особенно поэзии и кино) перед натиском языков, обслуживающих технический прогресс. В то время как в Европе первой половины нашего века расстановка сил была прямо противоположной (см.: Лотман 1992: 223).

(395) См.: Гудков & Дубин 1994.

(396) Инглегарт 1999: 268–269.

(397) Антонио Прието, рассматривая сущность того диалектического единства, которое является стержнем романа в его историческом развитии, утверждает, что роман рождается «как результат мятежа, вследствие неудовлетворенности или разочарования» и очень быстро обретает форму, «воплощающую в себе стремление убедить, не прибегая к документам и доказательствам» (Прието 1983: 371). О влиянии литературных «низов», литературного подполья на французскую революцию, и в том числе культурную революцию, которая привела к смене культурных элит, см.: Дарнтон 1999. О смысле и целях литературоцентризма см. также: Пригов 1999.

(398) По Виала, важнейшая фаза этого процесса приходится на XVII век. «Именно в эту эпоху были созданы основные академии, частью обихода стали такие явления, как литературная коммерция, авторское право, писательские рейтинги. В эту же эпоху современная поэтика включила в себя новые жанры (в частности, толковые словари живого французского языка) или жанры обновленные (трагедия, комедия, роман)» (Виала 1997: 7).

(399) Ср. утверждение Лиотара о возросшем влиянии литературы (и шире — нарративного знания), которое стимулируется призывом буржуазии освободиться от традиционных авторитетов в рамках процесса легитимации новых авторитетов. Эта проблема разрешается в поиске нового героя и способе постановки вопросов: «кто имеет право решать за общество? каков он, этот субъект, чьи предписания являются нормами для тех, кого они подчиняют?» (Лиотар 1998: 76).

(400) Мы уже ссылались на Лотмана, исследовавшего значение будущего как открытой перспективы, где настоящее присутствует как один из возможных путей. По Лотману, в ситуации, которую он называет «взрывом», происходит «отключение» законов причинности и вероятности, а выбор путей развития совершается, по сути дела, произвольно (Лотман 1992: 28). Для нас в данном случае важно другое, а именно функция литературы как общественного перископа, позволяющего узнать то, что на самом деле узнать невозможно. И значение этой функции возрастает по мере легитимации самой литературы.

(401) Ср. утверждение Цветана Тодорова о том, что в европейских языках само слово «литература» в его современном значении «возникло совсем недавно, едва ли не в XIX веке» (Тодоров 1983: 355). Однако, как мы показываем ниже, многие ключевые категории литературной практики возникают уже в первой половине XVIII века, хотя, по утверждению Роберта Дарнтона, до середины XIX века писатель был «зажат между гильдией издателей-книготорговцев, мало плативших за рукопись, и издателями-пиратами, не платившими ничего» (Дарнтон 1999: 17).

(402) См. подробнее: Гудков & Дубин 1994, а также Garber 1981, Bircher & Ingen 1978, Viala 1985.

(403) Тодоров 1983: 358.

(404) Гудков & Дубин 1994: 50.

(405) Еще для Вольтера понятие литературы имеет два смысла: «1) сообщества „истинных“ писателей, мир образованных и „достойных“ и 2) письменной культуры, определяющей членство и поведение в этой „закрытой“ группе избранных» (Гудков & Дубин 1994: 18–19).

(406) Как показывает Роберт Дарнтон, литература становится одним из немногих способов повышения социального статуса для тех, кто из-за незнатного происхождения и скромного достатка не имел других путей для возвышения. Еще Дюкло в «Соображениях о нравах нашего века» (1750) разъяснял, что писательство стало новой «профессией», доставляющей видное положение людям скромного происхождения, но большого таланта (Дарнтон 1999: 13).

(407) См.: Гудков & Дубин 1994: 34.

(408) Подробнее см.: Viala 1985.

(409) О том, почему именно нарративная форма (и прежде всего повествовательная литература) первенствует при формировании традиционного знания, см. также: Lyotard 1984.

(410) Лиотар 1998: 58.

(411) Метаморфозы самого понятия «роман» еще раз напоминают о пути, проделанном литературой в европейской культуре. «Первоначально (к VIII в.) оно (понятие „роман“. — М. Б.) выступает как прилагательное romans, характеризующее устный „народный“ язык в противоположность письменной латыни» (Гудков & Дубин 1994: 48). Позднее, с XII века, это понятие относится к письменной фиксации устной повествовательной словесности, в противовес «литературе», которая представляет прежде всего корпус письменных латино-язычных текстов. Французское слово «romancier» (романист) в глагольной форме означало — «переводить с латыни на французский», а с XV века, «повествовать по-французски». «Роман» становится эквивалентом 1) повествовательной словесности на народных языках или переведенных на них, 2) письменного против устного.

(412) Гудков & Дубин 1994: 42.

(413) См.: Butor 1960.

(414) Фуко 1991: 33.

(415) Гудков & Дубин 1994: 42.

(416) О популярности романа в России, проникшего сюда с некоторым опозданием, можно судить по фрагменту статьи Н. М. Карамзина «О книжной торговле и любви к чтению в России», вышедшей в 10-м номере «Вестника Европы» за 1802 год. «Какого роду книги у нас более всего расходятся? Я спрашивал о том у многих книгопродавцев, и все не задумавшись отвечали: „романы!“». В своей статье Карамзин затрагивает и вопрос энергично складывавшегося в России книжного рынка. «За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200 000 рублей» (Карамзин 1848: 545–550).

(417) Максим Грек, приехавший в 1518 году в Москву из Афона, манифестировал, конечно, другой тип авторства, но, так сказать, в экспортном, греческом варианте.

(418) См. подробнее: Живов 1997: 27.

(419) См.: Гудков & Дубин 1994.

(420) Ср. с двумя типами героев, о которых говорит Лиотар, — герой свободы и герой познания, которые в свою очередь соответствуют двум субъектам рассказа — практического или когнитивного (Лиотар 1998: 78).

(421) Мандельштам 1987: 73.

(422) Примерно такая же динамика роста населения характерна и для России. Согласно ревизии 1722 года, в России проживало 14 млн жителей, в 1796-м-36 млн, в 1851-м — 69 млн, в 1897-м — 129 млн. См.: Брокгауз & Ефрон 1898: 75.