В случае беды - Сименон Жорж - Страница 1

Жорж Сименон

«В случае беды»

Глава 1

Воскресенье, 4 ноября.

Всего часа два назад, после завтрака, я стоял у окна гостиной, куда мы перешли пить кофе, и стоял достаточно близко, чтобы ощутить холодную сырость, которой несло от стекол. Неожиданно за спиной у меня раздался голос жены:

— Поедешь куда-нибудь вечером?

Но для меня в этих простых, банальных словах оказалось столько скрытого значения, как если бы за каждым из них таились мысли, которые ни Вивиана, ни я не осмеливались высказать. Я ответил не сразу, но не потому, что сам еще не знал, как поступлю, а потому, что на мгновение словно заглянул в тот чуточку страшноватый мир, который, в сущности, более реален, чем повседневность, и создает впечатление, что перед вами раскрывается обратная сторона жизни.

Помолчав, я в конце концов выдавил:

— Сегодня — нет.

Жена знает, что у меня нет причин идти куда бы то ни было. Она угадала это, как и все остальное; кроме того, она, вероятно, располагает информацией о моих похождениях. Я не сержусь на нее за это, как и она не сердится на то, что я себе позволяю.

В ту минуту, когда она задала мне вопрос, я сквозь завесу дождя, льющего уже трое суток, — с самого Дня поминовения, если быть точным, — следил за клошаром, который расхаживал под мостом Мари, для согрева хлопая себе по бокам. Больше всего меня интересовала темная куча тряпья у каменной стенки: я спрашивал себя, в самом деле она шевелится или так только кажется из-за дрожания воздуха и движения воды.

Да, куча шевелилась, в чем я и убедился позднее, когда из-под лохмотьев высунулись сперва рука, а потом и опухшее женское лицо в обрамлении нечесаных волос. Мужчина прервал хождение, повернулся к подруге, о чем-то с ней перемолвился, а затем, пока она поднималась и усаживалась, достал припрятанную между камнями наполовину опорожненную бутылку, протянул ей, и она отпила прямо из горлышка.

В течение десяти лет, что мы живем на Анжуйской набережной острова Сен-Луи, я не раз наблюдал за клошарами. Видел всяких, в том числе женщин, но таких, что ведут себя как супружеская пара, — впервые. Почему это затронуло меня, наведя на мысль о самце и самке, скорчившихся в своей лесной берлоге?

Кое-кто, говоря обо мне и Вивиане, намекает на пару хищников; мне это не раз повторяли и, уж конечно, обязательно подчеркивали, что у диких животных самка всегда свирепей самца.

Прежде чем повернуться и подойти к подносу, на котором нам подали кофе, я успел заметить еще одну фигуру — высоченного краснолицего мужчину, который вылез из люка пришвартованной против нашего дома баржи. Накинув на голову черный дождевик, без которого немыслимо было пускаться в насквозь промокший мир, и держа в обеих руках по пустой литровой бутылке, мужчина спустился с судна на берег по скользкой доске, заменявшей сходни. Он, два клошара да еще желтоватая собака, прижавшаяся к почернелому дереву, — вот и все живое, что можно было сейчас обнаружить на фоне пейзажа.

— В кабинет спустишься? — полюбопытствовала моя жена, когда я стоя пил свою чашку кофе.

Я ответил «да». Мне всегда были ненавистны воскресенья, особенно парижские, от которых я прихожу в состояние, близкое к панике. Меня тошнит от перспективы торчания под зонтиком в очереди в кино или, к примеру, прогулки по Елисейским полям, Тюильри и даже поездки по дороге на Фонтенбло в бесконечном потоке машин.

Прошлой ночью мы вернулись поздно. После генеральной репетиции в театре Мишодьер поужинали у «Максима» и закончили около трех утра в подвальном баре поблизости от Рон-Пуэн[1], где собираются актеры и киношники.

Недосып я теперь переношу хуже, чем несколько лет назад. А вот Вивиану, по-моему, никакая усталость не берет.

Сколько мы еще просидели в гостиной, не сказав друг другу ни слова?

Думаю, самое меньшее пять минут, а пять минут такого молчания — это долго. Я как можно реже смотрел на жену. Вот уже много недель избегаю заглядывать ей в лицо и всячески сокращаю наши тета-тет. Может быть, ей хочется выйти на разговор? Мне уже казалось, что так оно и будет, когда я повернулся к ней боком; она раскрыла рот, поколебалась, но вместо тех слов, которые ей хотелось сказать, произнесла:

— Я буду у Корины. Если к вечеру передумаешь, можешь завернуть туда за мной.

Корина де Ланжель — наша приятельница, которая умеет заставить говорить о ней и у которой на улице Сен-Доминик один из самых красивых особняков Парижа. У нее бывают оригинальные идеи, в частности ей пришла мысль завести открытый дом по воскресным дням.

— Нельзя же считать, что все до одного ездят на скачки, да и жены редко сопровождают мужей на охоту, — поясняет она. — Почему человек должен скучать лишь оттого, что сегодня воскресенье?

Я покружил по гостиной и в конце концов буркнул:

— До скорого.

Затем прошел по коридору и перешагнул порог кабинета. Попадая туда через галерею, я уже долгие годы испытываю странное чувство. Инициатива тут принадлежала Вивиане. Когда квартира под нами пошла на продажу, жена посоветовала мне купить ее и оборудовать в ней свою контору: нам уже становилось тесно, особенно когда приходилось устраивать приемы. В одной из наших старых комнат, самой большой, сняли пол и перекрытия, заменив их галереей на высоте верхнего этажа.

Получилось очень высокое помещение с двумя рядами окон — и внизу, и наверху, заставленное по стенам книгами и смахивающее на публичную библиотеку, так что я лишь со временем привык в ней работать и принимать клиентов.

Тем не менее в другой нашей старой комнате я облюбовал для себя более интимный уголок, где готовлю свои речи и где стоит кожаный диван, на котором можно вздремнуть, не раздеваясь.

Так я сделал и сегодня. Действительно ли я спал? Не уверен. В полутьме, закрыв глаза, я, сдается, не переставал слышать, как бежит по трубе вода с крыши. Вивиана тоже, по-моему, отдохнула в обитом красным шелком будуаре, который она устроила себе рядом с нашей спальней.

Сейчас начало пятого. Жена, должно быть, кончает одеваться и, видимо, зайдет поцеловать меня перед тем, как отправиться к Корине.

Я вижу, что у меня мешки под глазами. Я давно уже неважно выгляжу, и лекарства, прописанные доктором Пемалем, нисколько не помогают. Тем не менее я добросовестно глотаю капли и таблетки, пузырьки с которыми маленьким арсеналом стоят перед моим столовым прибором.

Я всегда отличался большими глазами и головой такой крупной, что в целом Париже найдется всего два-три магазина, где бывают шляпы моего размера. В школе меня сравнивали с жабой.

Иногда надо мной раздается треск, потому что в сырую погоду дерево галереи разбухает, и всякий раз словно застигнутый на чем-то предосудительном, я вскидываю голову, ожидая увидеть спускающуюся Вивиану.

Я никогда ничего от нее не скрывал, но эту тетрадь все-таки спрячу под ключ в ренессанском шкафу, что стоит у меня в логове. Прежде чем приступить к записям, я проверил, не потерялся ли ключ, которым никогда не пользовались, и действует ли замок. Мне надо будет также подобрать место для ключа — скажем, за определенными книгами библиотеки: он настолько огромен, что не уместится в кармане.

Я, вытащил из ящика письменного стола бежевую папку из лионского картона с печатным грифом, воспроизводящим мое имя и адрес:

Люсьен Гобийо, адвокат Парижского апелляционного суда.

Париж, Анжуйская набережная, 17-а.

Сотни таких вот досье, более или менее распираемых драмами моих подопечных, наполняют металлическую картотеку, которую содержит в ажуре м-ль Борденав, и я долго не решался вывести свое имя на том месте, где на остальных папках фигурируют фамилии клиентов. В конце концов я с иронической улыбкой начертал там всего одно слово «Я».

В общем, я завожу досье на самого себя, и вполне возможно, что оно в один прекрасный день пригодится. Несколько оробев, я медлил минут десять с лишним, прежде чем написать первую фразу — меня подмывало начать, как в завещании: