Серые земли (СИ) - Демина Карина - Страница 75

Сия политика у матушки немало крови попила.

— Тогда уж староорденская… скажем, тайные рецепты монастырской кухни… два медня. И десять за выпуск… а за рекламу — отдельно брать станете. Несомненно, станете… интересный прожект. Многообещающий…

— Увы, не все это разумеют, — матушка Анатолия тяжко вздохнула. — У меня довольно… тех, кто, скажем так, не желает мне добра… и сделает многое, чтобы остановить…

— Насколько многое?

Евдокия чай попробовала: травяной, сладковатый, он был хорош.

Мята?

Определенно. Еще чабрец. И нечто кроме, незнакомое, оставляющее горьковатое послевкусие… а запах — шоколада.

Главное, чтоб отравы не подлили.

— Полагаю, происшествие, о котором вы мне написали… к моему величайшему прискорбию, вынуждена признать, что не имею представления, кто сыграл с вами сию злую шутку.

— Смешно мне не было.

— Как и мне не было бы смешно, когда сия история выплыла бы на свет божий, — матушка Анатолия благочестиво перекрестилась.

Евдокия молчала.

Разглядывала чашку, саму матушку, которая тоже не спешила заговаривать, явно раздумывая о высоком, но навряд ли — божественном.

— В наши просвещенные времена… — матушка Анатолия частенько начинала речи с этих слов, а потому ныне они сами вольно слетели с языка. — Недопустима сама мысль о том… чтобы неволить кого бы то ни было к служению… да, мы не отрицаем, что в истории нашего ордена… не только нашего ордена!

Сделав сие, несомненно, важное замечание, матушка Анатолия отставила кружечку и святую свою покровительницу повернула к Евдокии.

— В истории всех орденов имеются темные страницы. Люди слабы. И только Боги безгрешны… однако политика принуждения осталась в прошлом. Двери наши открыты для страждущих, мы рады пополнить ряды сестер, буде таково желание…

Желания пополнять ряды Евдокия не изъявила, напротив, заерзала в жестком кресле и в ридикюльчик вцепилась.

— Но коль желания нет… — матушка развела руками. — Случившееся с вами бросает тень не только на меня, но и на весь орден молчаливых сестер…

О себе, положа руку на сердце, матушка беспокоилась куда сильней. Что орден? Он существовал не один век, и еще столько же протянет, в отличие от самой матушки, каковая, помимо греха гордыни и честолюбия страдала тако же язвой, подагрой и иными, не самыми приятными заболеваниями, каковые могли бы послужить вескою причиной отставки.

— Я уверена, — куда жестче произнесла она, потому как призрак отдаленного тихого монастыря вдруг сделался явен, осязаем. — Что произошедшее с вами не имеет к нашему ордену отношения. Кто?то… богохульно использовал одеяния… их продают вольно…

Мысль показалась на диво логичной.

Спасительной даже.

Матушка Анатолия ведь не может нести ответственность за то, что кто?то принарядился монахиней ордена… монахинями.

— Что ж, — Евдокия погладила ридикюль. — Я уверена, мы можем точно это установить.

— Как?

— Я запомнила лица тех монахинь… и если вы позволите…

Позволять не хотелось, потому как, вдруг да и опознает кого… и скандалу учинит, замять который будет куда сложней, нежели нынешний.

Евдокия, по поджатым губам, которые стали узенькими, бледненькими, догадалась, что матушка Анатолия вовсе не расположена к процедуре опознания, и потому тихо произнесла:

— Вы же не хотите, чтобы сия история выплыла?

— Если вы собираетесь судиться… — по мнению матушки Анатолии судиться с орденом было не только грешно, но и бесперспективно, поелику орденские законники не зря хлеб ели.

— Ну что вы… как можно судится… я лишь расскажу свою историю… — из ридикюля Евдокия вытащила не пистолет, но шелковый платочек, которым промокнула несуществующую слезинку. — Во предупреждение… а то кто знает? Вдруг эти разбойники… разбойницы, — поправилась она, — возжелают еще кого умыкнуть? Мой гражданский долг состоит в том, чтобы упредить невинных дев, которые могут стать жертвами…

Платочек коснулся другой щеки. А святая Анатолия посмурнела, нимб и тот будто бы поблек.

— Вы только представьте, матушка Анатолия, — Евдокия подалась вперед. — А если они, прикрываясь вашим орденом, учинят еще какое непотребство?

Матушка Анатолия представила, благо, воображением обладала живым, как по мнению епархиального начальства, чересчур уж живым и оному начальству причиняющим одни неудобства. Представила она не столько те самые, существующие исключительно в теории, непотребства — матушка Анатолия пребывала в уверенности, что случившееся с купчихой есть результат ее собственных проблем — сколько величину скандала.

Смежив очи, матушка Анатолия явственно узрела заголовки газет.

И услышала тихий, преисполненный ложного сочувствия голос старшего жреца… конечно, тот не станет упрекать явно, но сошлет… и думать нечего, сошлет. А мастерскую с кружками иль закроет, иль собственному ордену передаст.

Невзирая на высокую духовность, старший жрец не был чужд мирского.

— И чего же вы хотите?

— Убедиться, что среди ваших сестер тех женщин нет, — жестко произнесла Евдокия. — А если вдруг… если вдруг они есть, то я хочу расспросить их.

Евдокия встала.

— Мне не нужны ни скандалы, ни компенсация, которую я, как вы понимаете, могла бы стребовать. Я лишь хочу узнать, кто заставил их поступить подобным образом… быть может, ваших сестер околдовали? Или подкупили… обманули… мне нужна правда и только.

Матушка Анатолия вздохнула: к искателям правды она относилась с превеликим сочувствием, поелику немалый жизненный опыт ее свидетельствовал, что не всякая правда — во благо.

— Хорошо.

Матушка Анатолия тоже поднялась и поманила за собой.

— В нашей общине двадцать две сестры и семеро послушниц. Есть еще ученицы, но они совсем молоденькие девочки… мы привечаем сирот… у нас не приют, скорее уж классы с проживанием. Мы даем крови и еду, учим их…

Невзирая на возраст, матушка Анатолия двигалась легко, порывисто.

— Те женщины… были в возрасте.

— Значит, не послушницы и точно не ученицы… — матушка Анатолия вывела через другую дверь, и Евдокия оказалась в узеньком, как боком пройти, коридорчике, который вывел к лестнице. Крутые ступеньки вились, поднимая к вершине единственной башни.

— Здесь, — матушка Анатолия сняла связку ключей и, не глядя, отыскала нужный, — комнаты нашей памяти… некогда тут была дозорная башня. Дважды молчаливые сестры упреждали город о набегах… семь раз держали осаду… единожды сдались… и вот имена тех, кто своей жизнью купил иные.

Она поклонилась простой каменной таблице с десятком имен.

И Евдокия почтительно склонила голову, пусть и вера ее была странна, отлична от той, которую полагали истинной, но перед этими женщинами, о которых она до нынешнего дня и не слышала, Евдокия чувствовала себя обязанной.

— С того и пошел обычай… имена сестер вносились в списки…

Комнат было несколько.

И стены первой были сплошь выложены мрамором. А на мраморе — вытесаны имена, множество имен, да и те не мирские.

— Конечно, мы и книги ведем… в книгах можно прочесть о деяниях каждой… случается, что родственники просят выписки для семейных архивов.

В следующей комнате мрамор сменился гранитом, а рядом с именами появились кресты. Большие и маленькие, простенькие, железные, порою тронутые ржавчиной, и серебряные, потемневшие от времени. Редко — золотые аль медные, покрытые патиной.

— Это лет триста как стали делать. Нательный крест… прежде?то его ученицам передавали, а теперь вот сюда…

Имен множество.

И Евдокии меж них неудобно, будто бы самим своим нежеланием вступить в орден, она предала всех этих женщин.

— А здесь уже наш век… поглядите.

Имена.

И снимки. Иные старые, поблекшие, которые делали еще на первых фотографических пластинах. А вот и поновей, желто — бурые…

— Вам сюда. При вступлении в орден делают снимок каждой сестры. И сюда отправляют копию, — матушка Анатолия коснулась своего, на котором она была много моложе, ярче. И сама себе казалась наивною… вспыхнуло острое сожаление: а что было бы, поддайся она на батюшкины уговоры?