В доме напротив - Сименон Жорж - Страница 20

На потертой подкладке лежали плохая авторучка, носовой платочек, пуховка для пудры, два ключа, несколько бумажных рублей.

Соня стояла возле стула, и когда Адиль бей стал перебирать эти предметы, опустилась на него таким незаметным движением, будто скользнула. Теперь он рассматривал свою оказавшуюся там фотографию, которую совсем не помнил. Это было в Вене, возле теннисного клуба. В костюме из легкой серой шерсти, он стоял, опершись локтем о кузов маленькой спортивной машины, за рулем которой сидела дочь одного из служащих министерства иностранных дел. Обоим было весело, и оба, слегка улыбаясь, смотрели в объектив. На клумбу с тюльпанами падала тень брата девушки, державшего камеру. Все было так выразительно, что по этой тени, по этим улыбкам можно было сразу угадать слова:

— Не шевелитесь! Потом щелчок, смех, отъезд машины, партия в теннис на красном песке корта.

Соня ждала. И Адиль бей, не говоря ни слова, положил фотографию на письменный стол, а затем вынул из сумочки маленькую стеклянную трубочку и положил ее рядом со снимком.

Затем машинально закрыл сумочку и протянул ее девушке. Шумно дыша глубокими вдохами, он два раза подходил к окну, а потом наконец встал перед Соней, все еще сидевшей на стуле.

— Итак?

Она следила за ним взглядом, зрачки ее сузились, лицо побелело, черты заострились. Адиль бей не надеялся на ответ и совсем не знал, что делать. Он взял трубочку со стола. Ему не надо было даже нюхать ее, он знал, что это такое. Соня даже не пошевелилась. Не заплакала. Она просто сидела, покорная, а может быть, равнодушная.

Надо было что-то сделать. Он бессознательно огляделся, как бы ища, что придумать, и наконец швырнул на пол чернильницу.

— Сколько времени мне еще осталось жить? — с трудом выдавил он наконец.

Он смотрел на Соню скорей с отчаянием, нежели с ненавистью, смотрел как больной или тяжелораненый.

— Отвечайте!

Девушка не сводила взгляда с Адиль бея и оставалась неподвижной.

— Признайтесь, это вы отравили моего предшественника! Я бы умер, как он, в один из ближайших дней.

Он тяжело дышал, сжимал кулаки, взбешенный ее невозмутимостью.

— Говорите же, наконец, скажите что-нибудь, все равно что! Слышите! Я приказываю вам говорить!

Он собирался встряхнуть ее, а может быть, побить. Дверь открылась. Уборщица прошла через кабинет по дороге на кухню.

— Велите ей уйти. Я не хочу видеть ее здесь сегодня. И Соня заговорила. Повернулась к уборщице и повторила ей по-русски его распоряжение своим обычным голосом.

Они подождали, пока та уйдет. Соня опять застыла в неподвижности. Адиль бей смотрел, как вода струится по стеклам, и чувствовал себя совершенно обессиленным.

— Соня…

Она повернулась к нему. Губы ее не дрогнули. Она только смотрела на него, будто видела его в ином измерении.

— Вы так меня ненавидите?

Он произнес эти слова помимо воли, и они чуть было не вызвали у него слезы, поэтому он отвернулся и стал медленно подталкивать гору папок к краю стола, пока бумаги не вывалились на пол и разлетелись по всей комнате.

— Слушайте, Соня! Нам надо что-то решить…

Он внезапно повернулся, подозрительно взглянул на нее — ему показалось, что она вздрогнула. Да нет! Даже не пошевелилась.

— Я мог бы передать вас в руки милиции…

Адиль бей замолчал. Подошел к окну. В доме напротив увидел Колина — тот только что пришел домой и точил карандаш. Какой-то старик на костылях тащился по улице, так медленно, что нельзя было представить себе, будто он когда-нибудь дойдет.

А что он скажет, милиции-то? Что его хотели отравить?

Он отошел от окна, и настроение его изменилось. Стоя перед Соней, положив ей руку на плечо, чувствуя, как сильно его волнует это прикосновение, он печально смотрел ей в глаза.

— Что же вы наделали. Соня, милая? Не верьте только тому, что я сейчас сказал. Вы ведь знаете, я не могу донести на вас. Но вы должны сказать, должны объяснить, как вы…

Она так сжала губы, что они побелели. На миг даже показалось, что она просто сдерживает улыбку или вот-вот засмеется.

— Не хотите говорить? Так и будете молчать?

Он убрал руку. Голос его стал громче:

— Разумеется! Да что вы можете сказать-то! Подумать только, что вы приходили ко мне по вечерам, я обнимал вас, называл дорогой моей Сонечкой… Ведь я любил вас, теперь-то я могу это сказать. Не в объятиях было для меня главное. Остальное ведь ускользало от меня, и я тщетно задавался вопросом: почему? А в это время вы, неделю за неделей, готовили мне смерть…

Слова душили его, нужна была какая-то разрядка, и поэтому он изо всех сил ударил кулаком в стену.

— Вот чем вы были заняты, пока вся моя жизнь вращалась только вокруг вас!

Он никогда не чувствовал этого с такой остротой, как сейчас, никогда раньше не отдавал себе в этом отчета. Однако это ведь было правдой, только сейчас он по-настоящему это понял.

Что он, собственно говоря, делал с самого приезда в Россию, как не кружил вокруг Сони, пытаясь понять, сблизиться с ней, подчас ненавидя, подчас желая хорошенько проучить ее! Это и была любовь! Так он понимал любовь! Когда, озлобленный, он кружил по улицам, то только и ждал вернуться к ней и мстительно сказать: “А я опять видел, как люди едят отбросы прямо из сточной канавы!»

А она-то разве его не мучила, проводя вечера в Доме профсоюзов, где, как он отлично знал, парни и девушки наслаждаются интимной близостью и хвалятся этим? Он кипел от ярости даже тогда, когда она возвращаясь оттуда домой. А уж когда ходила купаться, обнаженная, как все ее подруги!..

Он злобно засмеялся:

— Часами я наблюдал за вами, пытаясь понять вас. Более того, я как мальчишка подглядывал за вами через замочную скважину спальни, чтобы застать вас без маски! Кстати, куда вы сыпали мышьяк? Потому что это ведь мышьяк, не так ли?

Он взял трубочку, открыл ее, снова закрыл, чуть было не бросил в печь, а Соня все следила за каждым его движением.

— Вы это по приказу делали? Отвечайте же! Не хотите ответить? Боитесь ваших коллег из ГПУ? О, я прекрасно знал, что это вы донесли на проводника! Я даже не стал говорить с вами об этом, понимая, что вы, в общем-то, выполняете свой долг…

Адиль бей чувствовал то прилив сил, то усталость, но усталость брала верх, такая усталость, что ему казалось — он вот-вот упадет. Говорил то жалобным голосом, то начинал кричать, бегать по комнате, разбрасывая ногами бумаги, усеявшие пол.

— У меня было столько разных планов… Я часто думал, что увезу вас в Турцию, и уже видел, как мы идем вдвоем вдоль Босфора…

Горели веки, но он удерживал слезы.

— Я даже на худшее был готов, пожалуй… Если надо, я бы остался здесь… Я бы… Я не знаю, что я бы сделал…

Он тряс кулаком у ее лица, крича:

— Дрянь! — А когда она едва заметно отшатнулась, крикнул:

— Вот как? Боишься, что побью?

Она не сдавалась. Голова ее отклонялась то вправо, то влево, то вверх, то вниз, когда он тряс ее за плечи, но взгляд оставался неподвижным, губы сжатыми.

— Соня, скажи же что-нибудь! Иначе, мне кажется, я сам тебя убью. Слышишь? Я на все способен… Я на пределе…

Он заплакал, говоря это. Обессилев, Адиль бей отпустил ее и отошел на шаг. Но вдруг от изумления у него буквально глаза чуть не вылезли из орбит — он увидел на щеке у Сони блестящую полоску. Он не поверил своим глазам.

— Соня!

Адиль бей был потрясен. Он снова хотел схватить ее за плечи. Но едва приблизился, как она вскочила.

— Оставьте меня!

Она хотела убежать. Бросилась к двери и открыла ее до того, как он успел подбежать к ней.

— Соня!

Она уже бежала по коридору. Он нагнал ее и схватил в ту минуту, когда она уже спускалась по лестнице.

— Оставьте меня! — повторила девушка.

— Пойдемте. Я не отпущу вас.

Кто-то увидел их с верхней площадки, но ему это было безразлично. Он втолкнул ее в кабинет и закрыл дверь на ключ.

— Почему вы плачете?

— Я не плачу.