Автокатастрофа - Баллард Джеймс Грэм - Страница 7

Я многозначительно посмотрел на часы над дверью, надеясь, что она скоро уйдет. Это фальшивое соболезнование мертвому мужчине раздражало меня. Явно всего лишь повод для упражнения в нравственной гимнастике. Бесцеремонность молодых медсестер была частью той же пантомимы сожаления. Я часами думал об убитом, представляя себе, как скажется эта смерть на его жене и детях. Я думал о безумных миллисекундах боли и бессилия, о последних мгновениях его жизни, куда он был катапультирован из приятной домашней интерлюдии к концертине металлической смерти. Такие ощущения жили в сфере моих взаимоотношений с мертвым человеком, в сфере реальности моих израненных ног и груди, в незабываемой сфере столкновения моего тела с интерьером автомобиля. По сравнению с этим карикатурное горе Кэтрин было не более чем схематическим жестом – она могла разразиться трагической арией, хлопать себя по лбу, прикасаться к каждому второму температурному графику в палате, включать наушники, висящие над кроватями.

В то же время я знал, что мои чувства к мертвому человеку и его жене уже носили оттенок некой неопределенной враждебности, полусформировавшейся мечты об отмщении.

Кэтрин смотрела, как я перевожу дыхание. Я взял ее левую руку и прижал к своей грудной клетке. В ее изощренном представлении я уже становился чем-то вроде эмоциональной видеокассеты, занявшей место в одном ряду со всеми теми, которые освещали трагические эпизоды нашей жизни, представляли сцены боли и насилия – теленовости о войнах и студенческих выступлениях, стихийных бедствиях и произволе полиции, которые мы мимоходом смотрели по нашему цветному телевизору в спальне, мастурбируя друг друга.

Это насилие, пережитое в стольких повторах, стало близко ассоциироваться с нашими сексуальными отношениями. Драки и пожары в наших мозгах сочетались браком со сладостной дрожью наших эрегирующих тканей; пролитая студентами кровь – с вязкой жидкостью, истекающей из половых органов и орошающей паши пальцы и рты. Даже моя собственна я боль, когда я лежал на больничной койке, а Кэтрин устанавливала стеклянный сосуд для мочи между ног, задевая пенис крашеными ногтями, даже спазматические вспышки, охватившие мою грудь, казались продолжением того реального мира насилия успокоенного и прирученного до рамок наших телепрограмм и журнальных страниц.

Кэтрин оставила меня отдыхать, прихватив с собой половину цветов, которые она принесла. Под взглядом стоящего в дверях старшего из врачей-азиатов она замешкалась в ногах моей кровати, улыбнувшись мне с внезапной теплотой, словно сомневаясь, увидит ли она меня снова.

В палату вошла сестра с чашкой в руке. Это была новая сотрудница отделения скорой помощи, хорошо сохранившаяся женщина лет под сорок. После теплого приветствия она откинула одеяло и стала осматривать повязки, скользя серьезным взглядом вдоль очертаний синяков. Один раз я поймал ее взгляд, но она, невозмутимо посмотрев мне в глаза, вернулась к своей работе – она как раз водила губкой возле бинта, который шел от опоясывающей меня повязки в пах. О чем она думала – о вечерней трапезе мужа, о приболевших детях? Различала ли она автозапчасти, оттиснутые, как печатная матрица, на моей коже? Может быть, она пыталась угадать марку машины, оценивая массу корпуса и наклон рулевой колонки?

– С какой стороны вам его положить?

Я посмотрел вниз. Она держала мой вялый пенис большим и указательным пальцами, ожидая моего решения – с какой стороны он должен лежать: слева или справа от центрального бинта.

Пока я обдумывал эту странную задачу, мой пенис охватила короткая вспышка первой после аварии эрекции, слегка ослабив напряжение ее тонких пальцев.

Этот поощрительный толчок, от которого налился мой член, почти буквально поднял меня с больничной койки. Через три дня я уже ковылял в физиотерапевтическое отделение, выполняя поручения медсестер, и околачивался в ординаторской, пытаясь болтать с утомленными врачами. Сквозь грустную эйфорию, сквозь тревожную вину за убитого мною человека пробивалось ощущение живительной силы секса. Неделя, прошедшая после аварии, провела меня через лабиринт боли и безумных фантазий. Рутина повседневной жизни, с ее приглушенными драмами, притупила или стерла мою естественную способность бороться с физическими травмами. Эта катастрофа была моим единственным реальным опытом за многие годы. Впервые я оказался в физической конфронтации с собственным телом – неисчерпаемой энциклопедией боли и выделений, – с враждебными взглядами других людей и с фактом убийства. После бесконечной бомбардировки пропагандой безопасности дорожного движения попасть в настоящую аварию было для меня почти облегчением. Подстрекаемый, как и все мы, этими плакатными разглагольствованиями и телефильмами о воображаемых авариях, я испытывал смутный дискомфорт от того, что чудовищная кульминация моей жизни отрепетирована много лет назад и наступит на какой-то автостраде или дорожной развилке, известной только создателям этих фильмов. Иногда я даже пытался вообразить себе, в катастрофе какого типа я умру.

Меня послали в рентгенографическое от деление. Симпатичная девушка, обсуждавшая со мной состояние киноиндустрии, фотографировала мои колени. Мне нравилась эта беседа – контраст между ее идеалистическими представлениями о коммерческих художественных фильмах и прозаичностью, с которой она управляла своим причудливым оборудованием. Как у всех лаборанток, было что-то, клинически сексуальное в ее полном теле, облаченном в белый халат. Сильные руки разворачивали мое тело, укладывая ноги, словно я был какой-то громадной куклой на шарнирах, одним из тех человекообразных манекенов, снабженных всеми мыслимыми отверстиями и болевыми реакциями.

Я лежал на спине. Она сконцентрировалась на работе прибора. Под халатом вздымалась левая грудь – округлость начиналась под ключицей. Где-то в этом коконе из нейлона и накрахмаленного ситца лежал, втиснувшись розовой мордашкой в ароматную ткань, крупный инертный сосок. Когда она перекладывала мои руки в новое положение, я заметил, что ее рот оказался не далее чем в дюйме от меня. И не подозревая о моей заинтересованности ее телом, она отошла к пульту дистанционного управления. Как я мог ее оживить? Воткнуть один из этих массивных железных разъемов в воображаемую розетку у основания ее позвоночника? Может быть, тогда она бы включилась, оживленно заговорила со мной о последней ретроспективе Хичкока, затеяла бы бурную дискуссию о правах женщин, вызывающе выставила бы бедро, обнажила сосок.

Вместо этого наши лица маячили друг напротив друга в нагромождении электронной машинерии, словно наши мозги были обесточены. Среди этого сложного оборудования затаился язык невидимого эротизма, неизведанных половых актов. Та же невидимая сексуальность клубилась над очередями пассажиров на аэровокзалах, над соприкосновением их едва прикрытых половых органов с кабинами гигантских авиалайнеров, над раздраженными гримасами стюардесс. За два месяца до аварии, во время поездки в Париж меня так взволновало сочетание желто-коричневой габардиновой юбки стюардессы, стоявшей передо мной на эскалаторе, и отдаленных фюзеляжей лайнеров, наклоненных, словно серебряные члены, к ее половым губам, что я невольно прикоснулся к ее левой ягодице, подожив ладонь па небольшую ямочку в изношенной ткани, когда эта совершенно безликая с моей точки зрения девушка переносила свой вес с левого бедра на правое. После долгой паузы она пристально на меня посмотрела. Я взмахнул портфелем и пробормотал что-то на ломаном французском, одновременно исполнив замысловатую пантомиму падения на поднимающемся эскалаторе, от чего я чуть было и вправду не потерял равновесие. Полет в Орли прошел под скептическим взглядом двух пассажиров – свидетелей этого эпизода, бизнесмена из Голландии и его жены. Я провел короткий полет в состоянии сильного возбуждения, думая о странной геометрической форме зданий аэропорта, о тусклых полосках алюминия и имитирующих дерево панелях. Даже мое общение с молодым барменом на балконе аэропорта было спровоцировано горизонтальными светильниками над его лысеющей головой, стеной, покрытой плиткой, и сто строгой униформой. Я думал о моих последних вымученных оргазмах с Кэтрин, о сперме, вяло выталкиваемой в ее влагалище моими утомленными яичками. Теперь очертании ее тела затмевало металлическое возбуждение от наших общих технологических фантазий. Элегантные серебристые вентиляционные решетки на стенах рентгенографического отделения манили с очаровательной теплотой органических отверстий.