Стриптиз - Сименон Жорж - Страница 27

Мадо, естественно, не пришла. Он покинул ее, когда она спала, ибо он проводил отныне все ночи с ней в «Луксоре — бывшем роскошном отеле на набережной Круазетт, превращенном несколько лет тому назад в дом, где сдаются меблированные квартиры.

Во второй половине дня можно было видеть девушку на балконе, где она загорала, попивая фруктовые соки и слушая пластинки.

У нее были три светлые красивые комнаты с видом на море и на пляж, куда она иногда прямо в халате спускалась, когда хотела искупаться.

Была ли Кетти виновата в том, что произошло в вечер появления статьи в «Нис-Матэн», когда зал был переполнен? Она сидела за столом в первом ряду с мужчиной в возрасте, похожим на торговца скотом или богатого фермера. Он уже изрядно выпил.

Но разве не в том-то и состояла роль Кетти, чтобы заставлять выпивать клиентов? Уже шел второй сеанс выступлений, а в перерыве Мадо оставалась наверху и читала, сидя в плетеном кресле, специально для нее поставленном.

Это был один из тех вечеров, когда неизвестно почему атмосфера становится как бы насыщенной электричеством. В баре разбили несколько бокалов, а каждая из вспышек света во время выступления Кетти встречалась шумным гулом голосов.

Кетти вновь спустилась, переодевшись после выступления, и села на то же место. Ее кавалер своей толстой лапой с разбухшими венами принялся тискать ее бедро.

Было заметно, что Мадо в этот вечер с некоторым затруднением впадает в транс (именно это слово упомянул журналист в своей статье). А это было уязвимое место ее номера, и она рисковала потерпеть провал, если публика перестанет переживать, видя, как она волнуется и вибрирует.

Она только что встала на колени. Тело ее было обнажено. Придерживая грудь руками, она медленно покачивалась в такт музыке. В ее глазах застыла грусть.

Губы кривились от напряжения.

Захваченные этим зрелищем, посетители затаили дыхание, но среди них в тот вечер оказались и такие, которых она не могла увлечь. Это чувствовали и сама Мадо, и Джианини, делавший непрестанные знаки музыкантам.

Возможно, через одну-две минуты все бы и закончилось вполне благополучно, если бы кавалер Кетти, вставший по своей ярмарочной привычке во весь рост, чтобы лучше разглядеть, не крикнул хриплым голосом:

— Слушай, малышка! А можно тебе помочь?

Сразу же исчезло очарование, и зал разразился хохотом. Мадо, обескураженная, попыталась выпрямиться, но неуклюже рухнула на бок.

Леон, красный от ярости, бросился к ней и увел ее в артистическую, где они оставались довольно долго. Оттуда доносились рыдания Мадо и его глухой, низкий голос с умоляющими интонациями. Спустившись вниз, с лицом, искаженным злобой, он, нарушая традиции заведения, громко крикнул:

— Кетти!

Кроме торговца скотом, ожидавшего за своим столом возвращения Кетти, все поняли, что произошло. Кетти вышла из артистической в пальто, с одеждой под мышкой, держа в руке туфли. Мадам Флоранс, которой муж успел сказать несколько слов, протянула ей уже приготовленный конверт.

— Привет, подружки! — крикнула Кетти на прощание.

Эту ночь она еще провела в квартире, которую делила с Наташей, а на следующий день уехала якобы в Женеву, где, как она утверждала, ее давно ждали.

Но по докатившимся слухам, Кетти даже и не делала попытки направиться туда, потому что ее несколько раз видели на тротуарах Ниццы, особенно в районе площади Победы.

Как удавалось Леону в такой трудный период сохранять хладнокровие и находить еще время для новой любви? Все произошло одновременно. Буквально на следующий день мадам Флоранс попала в клинику, а час спустя Леон получил приглашение явиться в полицейский комиссариат.

Селита еще раз потерпела неудачу, ибо ее телеграмма, как и тот телефонный звонок в полицию, не принесли ожидаемого результата. Когда Леон пришел к полицейскому комиссару, тот показал ему обстоятельное письмо от матери Мадо, требующей, чтобы ей возвратили домой ее дочь.

О том, что там происходило, за кулисами стало известно лишь по отрывочным сведениям. Как бы то ни было, только вечером того дня, когда Леон посетил комиссариат, Мадо не выступала. А назавтра хозяин направился к адвокату.

Людо, который, видать, в таких делах разбирается, заявил:

— Коль скоро ей больше восемнадцати лет, ничего нельзя сделать ни ей, ни хозяину.

Два дня спустя мадам Леруа прибыла в Канн и, не зная адреса дочери, в три часа после полудня явилась в «Монико», где уборщицы, подметая, подняли облако пыли. Разговаривал с ней Эмиль. Он потом так описывал ее Селите:

— Женщина довольно полная, маленькая, одетая в черное, как будто в трауре, и в придачу с усами. Она только что увидела фотографию Мадо в витрине и поэтому просто кипела от возмущения:

«Так, значит, это правда! Она это сделала! Моя дочь, которую я воспитывала как… как…»

Мать Мадо была настолько смешной, что даже не вызывала жалости, тем более что спросила потом у Эмиля:

— А сколько ей платят за то, что она этим занимается?

Эмиль позвонил хозяину, чтобы предупредить его. Никого не застав, позвонил в клинику. Наконец, в отель де Ля Пост, где тогда еще жила Мадо.

— Господин Леон? Здесь пришла дама, которая хочет вас видеть…

— Дайте мне, я поговорю с ним, — выкрикивала маленькая мадам Леруа, пытаясь вырвать трубку у Эмиля.

— Нет, мадам… Он сейчас придет… Хозяин, это мать… Я ей говорю, что вы сейчас придете, но она…

Леон испугался, что Эмиль может дать ей адрес Мадо, и несколько минут спустя прибежал с кое-как наспех завязанным галстуком. Но он все же успел позвонить адвокату, который не замедлил, в свою очередь, явиться в «Монико».

Поскольку спокойно поговорить в кабаре было затруднительно из-за происходившей там уборки, они втроем отправились к адвокату, жившему напротив казино, на площади Мериме.

О том, что произошло между ними, никто не знает. Только известно, что примерно час спустя Мадо была вызвана по телефону и присоединилась к ним.

Как там развернулись события? Какую сделку они заключили? Трудно сказать. Но как бы то ни было, с тех пор никто больше не видел мадам Леруа в «Монико». В тот же вечер она отбыла на поезде.