Преступление в Голландии - Сименон Жорж - Страница 14

Я видел Попингу всего один вечер. Вполне достаточно, особенно после того, что я о нем слышал.

Вы сказали бы славный малый, славный толстый малый — румяное лицо, светлые, радостные глаза.

Он много плавал, а когда сошел на берег, облачился в одежды суровости, но эти одежды трещали по всем швам.

Понимаете? Вы посмеетесь — вы француз. Две недели назад состоялось еженедельное заседание клуба, членом которого он являлся. Голландцы не ходят в кафе, поэтому под маркой клуба они снимают для своих собраний зал — играют в бильярд, шары.

Итак, две недели назад в одиннадцать вечера Попинга был уже пьян. На той же неделе благотворительное учреждение, возглавляемое его женой, проводило сбор пожертвований для покупки одежды аборигенам островов Океании.

И люди слышали, как Попинга с красным лицом и горящими глазами заявил: «Несусветная глупость! Они прекрасны голыми. Вместо того чтобы покупать им одежду, лучше последовать их примеру».

Смешно, не правда ли? Вроде пустяк, а скандал все еще продолжается, и если похороны Попинги состоятся в Делфзейле, не каждый пойдет на них.

Из ста, из тысячи деталей я выбрал одну; панцирь респектабельности на Попинге трещал по всем швам.

Обратите внимание на один только факт: напиться здесь! На глазах у воспитанников! Потому-то они его и обожают!

А теперь восстановите атмосферу дома на Амстердипе.

Вспомните госпожу Попинга, Ани…

Посмотрите в окно — весь город как на ладони. Все знают друг друга. Любая сплетня распространяется меньше чем за час.

Так во всем вплоть до отношений Попинги с человеком, которого зовут Басом и который, надо сказать, сущий разбойник. Они отправились вместе ловить морских собак.

Попинга пил джин на борту судна Остинга.

Я не требую от вас немедленных выводов. Я только повторяю — запомните хорошенько фразу: если преступление совершено кем-либо из живущих в доме, виноват весь дом.

Остается теперь дурочка Бетье, которую Попинга всегда провожал. Хотите еще один штрих к портрету? Эта Бетье — единственная, кто купается ежедневно, и не в купальнике с юбочкой, как все местные дамы, а в облегающем купальнике да еще красного цвета!

Можете вести свое расследование как знаете, я просто счел необходимым дать вам кое-какие подробности, которыми полиция обычно пренебрегает.

Что же касается Корнелиуса Баренса, он, на мой взгляд, является членом семьи с женской стороны.

Итак, с одной стороны госпожа Попинга, ее сестра Ани и Корнелиус, а с другой — Бетье, Остинг и Попинга…

Если вы поняли то, что я вам рассказал, у вас есть шанс на успех.

— Один вопрос, — с серьезным видом сказал Мегрэ.

— Слушаю.

— Вы тоже протестант?

— Я принадлежу к протестантской церкви, но к другой ветви.

— С какой стороны баррикады вы находитесь?

— Я не любил Попингу.

— До такой степени, что…

— Я осуждаю любое преступление, каким бы оно ни было.

— Он слушал джаз и танцевал в то время, когда вы разговаривали с женщинами?

— Еще одна черта характера, о которой я не додумался вам сообщить.

Встав, Мегрэ исключительно серьезно и даже торжественно заявил:

— Короче, кого вы мне советуете арестовать?

Профессор Дюкло отпрянул:

— Я не говорю об аресте. Я дал вам несколько принципиальных указаний из области, так сказать, чистой мысли.

— Конечно. Но на моем месте?…

— Я не полицейский. Я ищу истину ради истины, и тот факт, что меня самого подозревают, никак не влияет на мои рассуждения.

— Настолько, что никого не надо арестовывать?

— Я этого не говорил. Я…

— Благодарю, — заключил Мегрэ, протягивая руку.

Он постучал монеткой по стаканчику, подзывая хозяйку. Дюкло косо посмотрел на него.

— Вот как раз этого делать нельзя, — прошептал он. — Тем более, если хотите прослыть джентльменом.

Люк, через который спускали в подвал бочки с пивом, закрыли. Комиссар заплатил, посмотрел на планы.

— Значит, или вы, или вся семья.

— Я не так сказал. Послушайте…

Но комиссар был уже в дверях. Теперь, стоя спиной к профессору, он мог позволить себе расслабиться — он широко улыбался.

Выйдя на улицу, Мегрэ окунулся в солнечную ванну, приятную жару, покой. В дверях своей лавки стоял торговец скобяным товаром — невысокий еврей, продававший также корабельные снасти; он считал якоря и метил их красной краской.

Кран все еще разгружал уголь. Речники подняли паруса, но не затем, чтобы тронуться в путь, а просушить ткань. В хаосе мачт это было похоже на огромные, вяло раскачивающиеся белые и коричневые драпировки.

На корме своего судна Остинг курил трубку. Несколько «крыс» вели неторопливую беседу.

Но стоило повернуться лицом к городу, и глазам открывались жилые дома, красиво окрашенные, с чистыми стеклами, белоснежными шторами, цветами на окнах. А за окнами — непроницаемая тьма.

После разговора с Жаном Дюкло картина приобретала новый смысл. С одной стороны, порт, мужчины в деревянных башмаках, суда, паруса, запах гудрона, грязной воды. С другой — неприступные домики с полированной мебелью и мрачными гобеленами, где в течение двух недель обсуждали преподавателя мореходного училища, выпившего пару стопок лишнего.

Под одним удивительно прозрачным небом два совершенно противоположных мира!

Мегрэ представил Попингу, которого никогда не видел, даже мертвым, Попингу с его здоровым цветом лица, выдающим жадность к жизни.

Он представил себе его на границе этих двух миров, наблюдая за яхтой Остинга, за пятимачтовиком, обошедшим все порты Южной Америки, за голландским пакетботом, навстречу которому в Китае устремлялись джонки с миниатюрными, очаровательными, как безделушки на этажерке, женщинами.

Ему оставили лишь отполированную, с начищенной до блеска медью английскую лодочку на спокойных водах Амстердипа, где приходилось лавировать между бревнами, доставляемыми с севера и из экваториальных лесов.

Мегрэ показалось, что Бас смотрит на него как-то особенно, словно хочет подойти и поговорить. Затея неосуществимая: они не могли обменяться даже парой слов.

Остинг знал это и спокойно стоял, прищурив глаза от солнца, только курил чуть быстрее.