Как Петюня за счастьем сходил (СИ) - "Marbius" - Страница 13

Манера поведения генерального директора тоже была примечательной. Казалось, ничто не способно вывести его из себя, ни сорванные поставки, ни попытки типа партнеров покрысятничать, ни выбрыки всевозможных инспекций. Как-то изящно он разруливал все ситуации, и только слегка ослабленный галстук и до побеления плотно сжатые губы выдавали, что он про все это думает.

К Петюне, Петру Викентьевичу господин Подольский относился очень положительно. Иногда подтрунивая, часто поощряя, постоянно интересуясь самочувствием и терпеливо объясняя, что и как следует делать. Петюня, не особо часто (если честно, практически никогда) сталкивался с таким благожелательным отношением начальства к подчиненным и старался. Старался, чтобы все было на своих местах, следил за выполнением всего и всех и подгонял, если нужно, и ревностно стоял на страже покоя господина Подольского, если чувствовал, что тот устал больше, чем показывал. Господин Подольский не показывал, что замечал проснувшегося в Петре Викентьевиче цербера, но иногда говорил своим суховатым ироничным голосом:

– Петр Викентьевич, вы не могли бы более тщательно отфильтровывать звонки в ближайшие полчаса?

В ближайшие полчаса в таком случае его Петюниными усилиями не тревожил никто. Потом господин Подольский звонил по внутренней связи и говорил:

– Петр Викентьевич, были важные звонки?

И Петюня очень изощренно расписывал ничтожность поступавших в это время звонков. Господин Подольский издавал смешок и говорил:

– Ну что ж, надеюсь, теперь начнут звонить по более разумным поводам.

Петюня улыбался, говорил, что да, конечно, клал трубку и прятал зубки, превращаясь для звонивших в милейшего Петюню. И до господина Подольского снова начинали дозваниваться.

Петюня обзавелся шикарным плащиком, шикарной парой туфель, сделал прическу, укладку и маникюр и весь себе нравился-нравился. Пешеходные дорожки подсохли, можно было идти свободной походкой от бедра, что Петюня с абсолютно весенним рвением и делал. До работы оставалось десять минут и двести метров, что значило: можно не спешить. Небо было ясное, солнышко еще стеснялось, но начинало припекать, если одно тщедушное облачко его и прикрывало, то буквально через пару минут в стыде уползало прочь. Деревья покрывались восхитительной зеленой дымкой, даже продавщицы в продуктовых магазинах – и те непроизвольно улыбались. Выглядело это непривычно, и чувствовался некоторый дискомфорт от их усилий, но даже попытка достойна поощрения, не так ли? А самое удивительное – птицы голосили, требуя себе пейринга, так, что перекрывали даже гул уличного транспорта. Петюня мурлыкал что-то уютное типа «Любовь нечаянно нагрянет». И вдруг что-то перекосилось в этой картине мира.

На противоположной стороне улицы стоял БМВ, который когда-то пострадал от Петюниного зонтика. И из него вылезал тот, кто пострадал от Петюниной энергичности. Яркая безжалостная синева неба надавила на Петюню всей своей мощью, солнце в мгновение из ласкового превратилось в агрессивного всепожирающего монстра, хорошо хоть, что ни рокота машин, ни ора птиц не было слышно. Все перекрыл шум в ушах. Петюня как-то отстраненно заметил черноту, наползавшую со всех сторон, но ему было все равно, он видел, хотел видеть только Панкратова. Тот почувствовал чей-то пристальный взгляд и обернулся. Замер, захлопнув дверь, и растерянно посмотрел на Петюню. Он попятился к машине, шагнул было вперед, но Петюню, впавшего в ступор неудобно – прямо посреди пешеходной дорожки – толкнули, он отмер, пришел в себя и пошел в офис, время от времени оглядываясь и ища взглядом Панкратова, все стоявшего у машины. Перед входом в здание Петюня остановился, обернулся и посмотрел на Панкратова в последний раз долгим, пристальным, алчущим взглядом. Панкратов все стоял в полушаге от машины. Петюня вошел в здание, растерянно обвел взглядом холл и пошел наверх. Но не в приемную, где царствовал, а в туалет. Открыв воду и дождавшись, пока она станет ледяной, он стоял, опершись руками о раковину и пытался утихомирить бешено бившееся сердце. Затем, ополоснув лицо и худо-бедно вытерев его, он на ватных ногах пошел в кабинет.

Сев прямо в плаще на свой стул, он механически включил компьютер и тупо уставился на превращавшийся постепенно из черного в разноцветный монитор.

– Петр Викентьевич, с вами все в порядке? – голос господина Подольского прозвучал обеспокоенно.

– Доброе утро, господин Подольский. – Петюня словно в трансе поднял голову, повернул ее так, чтобы это можно было расценить как обращение лицом к лицу, направил ничего не видящий взгляд в направлении генерального и растянул онемевшие губы в улыбке.

Господин Подольский развернул стул, в котором сидел Петюня, к себе и настойчиво повторил:

– Что с вами случилось?

Петюня наконец увидел его лицо. В полуметре, встревоженно вглядывавшееся в Петюню, словно в надежде отыскать там ответ на свои вопросы.

Петюня несколько раз моргнул, силясь не расплакаться. Подольский взял его за руку, заставил встать, снял плащ, отнес его к гардеробу, повесил и повел Петюню в кабинет.

Через пару минут перед Петюней возникла чашка с чаем.

– Чай? – нервно и судорожно то ли хихикнул, то ли всхлипнул Петюня.

– Кофе хорош для наслаждения и соблазнения, чай более приличествует при душевных разговорах. – немного легкомысленно отозвался Подольский. – Выпейте, Петр Викентьевич, сделайте милость.

Петюня послушно пригубил ароматный чай. Он на самом деле не был таким насыщенным и ярко выраженным афродизиаком, как кофе, но наполнял душу благостным умиротворением и спокойствием.

Подольский расположился рядом, положил ногу на ногу и спрятал рот за чашкой чая.

У Петюни вдруг задрожали руки и предательские слезы выступили на глазах. Он сглотнул.

– Надеюсь, никто не умер? – спокойно и умиротворяюще начал господин Подольский. – Камаз не переехал на ваших глазах прелестного белого котенка? Машина не обдала грязью ваш элегантный плащ? Вам не посчастливилось общаться с вахтершей в ЖЭУ? Чистенькую благопристойную старушку в аккуратно заплатанном пальто не обсчитали на ваших глазах в супермаркете? Тогда что драматичное могло случиться, что вызвало слезы в ваших прекрасных глазах?

Петюня поднял свои прекрасные глаза, наполненные слезами, на господина Подольского, встретил его участливый и искренне переживающий взгляд и… разом выплеснул на него все. Про гада Панкратова, как он поматросил и бросил, как тот потом отворачивался и сбегал, как обещал и не перезванивал или не отвечал на звонки, как больше о нем ни слуху, ни духу, как только что на улице он стоял такой потрясающе мужественный и привлекательный на другой стороне улицы и смотрел, как будто что-то сказать хотел, как будто… Петюня говорил и видел, как начинает хмуриться господин Подольский, понимал, что выписывает себе волчий билет, но не мог остановиться. Выговорившись, он залпом выпил чай, отставил чашку, откинулся назад и в отчаянии посмотрел на господина Подольского. Тот встал и пошел в направлении бара.

Через пару минут в чайной чашке у Петюни и господина Подольского оказалась щедрая такая порция коньяка, слегка разбавленная кофе. Петюня в недоумении смотрел на это святотатство, а господин Подольский бесцеремонно сунул ему в руку чашку, взял свою и чокнулся с Петюней.

– Я все больше и больше уважаю вас, Петр Викентьевич, – с оттенком удивления произнес он. – Вы смогли выстоять после такого неприятного эпизода и сохранить веру в человечество. Похвально. Очень похвально.

Петюня отхлебнул добрую половину содержимого чашки, зажмурился, когда содержимое, опаляя все внутри, направилось вниз, и снова вытаращил на Подольского глаза.

– Нет, я не гомофоб и не собираюсь вас увольнять, тем более с волчьим билетом. Это ваша жизнь и ваше право. Вы более чем исполнительны, сообразительны и аккуратны, и это единственное, что имеет для меня значение. И кроме того, вы не афишируете свою ориентацию и не совершаете никаких поползновений в мою сторону, что в случае с женщиной-персональным ассистентом не было бы априорным вариантом. А что касается этого вашего Панкратова – что ж, он поступил трусливо, согласен. Но мужчины как правило трусливы во всем, что касается чувств.