Плюшевый мишка - Сименон Жорж - Страница 3

— Вы уверены, что это произойдет сегодня ночью?

Ну что он мог ей ответить? Он зашел еще в две-три палаты, вернулся к машине, Вивиана ждала за рулем.

— Куда поедем? — спросила она, нажимая на стартер.

У них были общие привычки: когда они вместе обедали, то обычно выбирали один из полудюжины ресторанчиков, где было спокойно и хорошо готовили.

Погруженный в свои мысли, он забыл ей ответить, и она предложила:

— К Люсьену?

Старинное бистро на улице Фоссе-Сен-Бернар. У них там был постоянный уголок. Их вкусы знали. Они не походили ни на влюбленных, ни на супружескую пару. Так, они никогда не переходили на «ты» — ни на людях, ни в минуты близости. Глядя на них, можно было скорее подумать, что в обязанности молодой женщины входит присматривать за своим спутником и оберегать его от малейших неприятностей.

Говорили они мало, большей частью о пациентках, о его лекциях, о предстоящем докладе на каком-нибудь зарубежном конгрессе.

Пока он шел и садился за столик, она спешила к телефону — первая ее забота, куда бы они ни пришли. Не только в клинике «Липы» всегда должны были знать, где найти Шабо в случае необходимости, но и в Институте материнства в Пор-Рояле, где он преподавал и курировал нескольких пациенток. Сверх того у него бывали пациентки из американского госпиталя в Нейи.

— Я бы посоветовала вам, прежде чем мы займемся меню, выпить для разрядки мартини.

Она знала, что в этот час он нуждался в разрядке. Украдкой она разглядывала его, и зачастую он задавался вопросом, есть ли в этом ее обыкновении хоть капля нежности к нему. И была ли у нее эта нежность хотя бы вначале, когда она приехала из Ла-Рошели, где во время войны расстреляли ее отца и только что умерла мать? Тогда она и поступила к нему на службу. Восхищение — да, несомненно было. А также недоумение, вызванное открытием, что никто о нем не заботится, что на его плечи взваливают всю тяжесть ответственности и даже в его ближайшем окружении склонны добавить ему новых забот.

— Очень сухого мартини и портвейна, Жюль!

Вивиана открыла сумку и достала из упаковки розовую таблетку — она знала, какие лекарства он принимает в определенные часы и что он не может без них обходиться.

В ресторане было скудное освещение — только лампы на столиках. Обедало человек пятнадцать, время от времени из кухни выходил хозяин и здоровался за руку с вновь прибывшими.

— Ваше здоровье! Постарайтесь забыть о клинике до конца обеда.

Уж слишком он был добросовестен. После долгих лет работы он так и не стал равнодушным, в этом он завидовал иным из своих собратьев; вот и сейчас, изучая меню, он не переставал тревожиться о маленькой египтянке.

Вивиана коснулась его руки. Он поднял голову и увидел свою дочь Лизу, входящую в ресторан с молодым человеком.

Шабо никогда ничего не скрывал и не прятался. И все же в подобном положении он очутился впервые. Когда дочь, заметив их, сделала ему знак рукой, он покраснел. Знакомые считали, что Лиза похожа на него. Может быть, и так. У нее были такие же ярко выраженные скулы, тот же тяжеловатый подбородок, и волосы отливали рыжиной, как у него.

Когда она была девочкой, ее мать говорила:

— Она так же решительна, как отец, и у нее та же особенность — внезапно уходить в себя, как будто ее здесь нет…

Но он не находил в ней ничего своего. Она уже давно ускользнула от него, это вышло само собой, она еще девочкой привыкла делать все, что ей хочется.

После двух бакалаврских экзаменов она поступила в Сорбонну, но уже через несколько месяцев забросила занятия и пошла работать к подруге, которая открыла лавочку фриволитэ[1] на улице Фобур-Сент-Оноре. На первые заработанные деньги, никому ничего не сказав дома, она купила мотороллер.

Обе пары находились друг против друга, и молодой человек беззастенчиво разглядывал профессора и его секретаршу, что-то говоря Лизе вполголоса, потом они оба расхохотались. Над чем они смеялись? Над кем? Шабо не раз замечал этого парня в квартире на Анри-Мартэн, ему случалось встречать у себя дома незнакомых людей, с которыми его не считали нужным знакомить.

Звали молодого человека Жан-Поль Карон. Он слыл талантливым, поскольку в свои двадцать три года писал язвительные репортажи и светскую хронику для одной из ежедневных парижских газет, где мог брякнуть все что угодно.

Шабо считал его злым, злым демонстративно, напоказ; ему не нравилось, что Карон нагло задирает людей. Это выглядело тем забавнее, что сам-то он — краснощекий коротышка с нелепым остреньким носиком. Но он воображает, что ему все дозволено, да, вероятно, так оно и есть — ведь его папаша возглавляет крупное агентство печати.

Молодые люди тоже не были похожи на влюбленную пару, со стороны их отношения выглядели приятельскими, что не мешало им спать вместе, и Лиза тоже не делала из этого тайны. Они заказали аперитив, затем обед, веселились, шептались, смеялись и не опускали глаз, когда встречали взгляд Жана Шабо и его подруги, — напротив, держались вызывающе.

— Она все еще собирается за него замуж? — спросила Вивиана.

— Да.

— И когда?

— Не говорит. Несомненно, после оглашения она поставит нас в известность.

Раздался телефонный звонок; к их столику подошел официант:

— Просят профессора Шабо…

Вивиана уже встала и направилась к кабинке, вскоре вернулась и что-то тихо сказала ему.

— Пусть ей введут два кубика фенергана.

В одиннадцать машина въехала в ворота клиники на Липовой улице.

— Отправляйтесь спать. Утром вам понадобятся свежие силы.

— Вы думаете, это затянется?

— Боюсь, что так.

— Хотите, я вас подожду?

— Не надо. Поезжайте на моей машине. Я вызову такси.

Она не была ни акушеркой, ни дипломированной сиделкой. Если она и научилась многому за эти пять лет — так, что могла ему ассистировать во время приемов на улице Анри-Мартэн, — то здесь, в клинике, она была не у дел.

— Спокойной ночи, профессор.

— Спокойной ночи.

Они не поцеловались, не обменялись рукопожатием.

В палате египтянки уже приступили к делу, и профессору достаточно было бросить беглый взгляд на листок, протянутый ему мадмуазель Бланш, чтобы удостовериться, что роды протекают еще хуже, чем он опасался.

— Пригласите анестезиолога…

Сидя у изголовья пациентки, он держал ее за руку и тихо разговаривал с ней. Всего два раза ему удалось ненадолго прилечь на узком диване в своем кабинете.

Порой слышался плач младенцев или звонок, пробегала сиделка, исчезая за одной из нумерованных дверей, и было заметно, что под халатом на ней почти ничего не надето.

В половине второго, чувствуя себя уже на пределе, он принял таблетку амфетамина.

И только час спустя, в палате, он подал знак, который в клинике был хорошо известен, и в коридоре тотчас появилась каталка на резиновых шинах.

Сам он вышел и вернулся в зеленом хирургическом халате, зеленых матерчатых сапогах, в такой же шапочке, на шее болталась марлевая маска, руки были в резиновых перчатках.

В операционной слова, движения и взгляды согласованно переплетались таинственные, насыщенные смыслом. Как предвидел Шабо, анестезиолог понадобился почти сразу — у больной образовался тромб, и врачу пришлось, обливаясь потом, более четверти часа манипулировать щипцами.

Наконец он выпрямился — он сделал все, что мог. Движения его были точны. Руки не дрожали. Мать была жива, хотя и не приходила в сознание, глаза ее, окруженные синевой, запали. Ребенок, которым как раз занимались сестры, тоже был жив: Шабо слышал его первый крик.

Тем не менее Шабо остался недоволен собой и, как только переоделся, открыл в своем кабинете, крашенном эмалевой краской, шкаф, налил стаканчик коньяка и разгрыз зеленую карамельку, чтобы отбить запах алкоголя.

Он всегда стыдился этого, как в детстве долгие годы стыдился того, что однажды стащил из кошелька у матери мелочь.