Пассажир “Полярной лилии” - Сименон Жорж - Страница 16

— Мое белье. Полагаю, вас оно тоже интересует?

Она была не одета, не напудрена, не накрашена, кожа у нее блестела от пота, и это, естественно, усугубляло ее замешательство.

— Что вам еще угодно посмотреть? Кстати, почему бы мне не спрятать деньги под пижамой? Снять ее?

Она расстегнулась.

— Убедились теперь, капитан? Минутку! Вы забыли мою шляпную картонку.

Инспектор, покрасневший до ушей, лишь неуклюже отмахивался.

— Однако Петерсен, стоявший в дверях, оставался мрачен и невозмутим. Он вспомнил фразу Крулля: «Не лезьте вы в это».

Он, кажется, начинал понимать его. Разве Катя Шторм не столь же чужда и непонятна для него, как лапландка из Финмарка, несущая детей на спине через тундру?

Госпожа Петерсен была старшей дочерью протестантского пастора. Капитан ухаживал за нею целый год. Их свидания происходили в саду при деревянной, выкрашенной в зеленый цвет церкви, и влюбленные вечно были окружены младшими детьми, самому маленькому из которых было всего шесть лет.

Она играла на органе. Петерсен аккомпанировал на скрипке. И в нем не оставалось даже воспоминаний о портах, где он побывал, и грубых сценах, очевидцем которых нередко становился, не пытаясь вдуматься в происходящее.

У его помощника была невеста, у старшего механика — восемь детей.

Летом, когда пароход заполняли туристы, в салоне гремел патефон, и по всем углам шел флирт, ему тоже случалось проводить ночь в чужой каюте.

Но уже наутро все забывалось. Он старался изгладить из памяти чужое лицо. И привозил своим малышам лапландские игрушки из Тромсё.

Приключения такого рода научили его одному: бывают чрезмерно нервные, пожалуй, даже опасные женщины, которые не способны жить в удобных, уютных коттеджах. Кое-кто из них так смущал его, что ему не терпелось прервать свидание и вернуться к себе на мостик.

Катя наверняка из той же породы. И Петерсен упорно вглядывался в нее, не сомневаясь: в конце концов он разберется.

Все в каюте его шокировало — и запах, и расстегнутая пижама. Подметил он и другие детали: бутылку зеленого шартреза, скомканные окурки, белье, какое его жене и не снилось.

На мгновение он представил себе здесь Вринса в ту ночь, когда парочка укрылась в каюте.

— Ничего! — сконфуженно пробормотал полицейский.

— Неужели кончено? Значит, я не воровка? А матрас вспороть вы не считаете нужным?

Горло у нее перехватило так, что казалось, ей легче разрыдаться, чем выдавить членораздельное слово. Выпрямившись, уперев руки в бока, она не двинулась с места, пока мужчины не вышли.

И лишь когда дверь захлопнулась от яростного толчка изнутри, Петерсен вспомнил, что забыл извиниться.

— К Вринсу!

— Вы ее подозреваете? — спросил инспектор.

Его замешательство, красные уши, бегающие глаза ясно доказывали, что он тоже растерян, что этот визит, в известном смысле, выбил и его из колеи.

Это было словно вылазка в другой мир, в область неизведанных волнений и чувств.

Кто-то из матросов надраивал медные ручки и накладки на дверях офицерских кают.

— Третий помощник у себя?

— Нет, я его не видел.

Петерсен толкнул дверь. Первым, что бросилось ему в глаза, была висевшая над койкой большая черно-белая фотография Делфзейлского учебного корабля, ют которого заполняла толпа воспитанников в парадной форме и светлых перчатках; самые юные лихо вскарабкались даже на реи.

На столе норвежский справочник «Огни и знаки», еще раскрытый на главе о буях и сигналах.

— Обыскивать? — вздохнул полицейский.

Спутник его устало пожал плечами.

В чемодане лежали белье с большими красными метками, выданное еще в училище, и другая фотография, снятая на выпускном балу: бумажные гирлянды, хлопушки, конфетти, молодые крепкие голландки вперемежку с молодыми людьми в форменных тужурках.

Вринс в гофрированном бумажном колпаке держался в стороне, словно стесняясь своего смешного наряда; вспышка магния заставила его зажмуриться.

Йеннингс вытащил из саквояжа три словаря, достал батистовый носовой платочек, от которого пахло духами Кати, и увидел под тетрадью толстую пачку кредиток.

Петерсен заметил ее одновременно с инспектором.

Оба переглянулись.

— Пересчитайте! — выдавил капитан внезапно охрипшим голосом.

Целых две минуты слышалось только шуршанье почти квадратных билетов по тысяче крон.

— Сорок.

— Точно?

— Пересчитал дважды.

Раздались шаги. В дверном проеме выросла фигура Вринса.

Вид у него был такой же обиженный, как на фотографии с выпускного бала. Он взглянул на капитана, потом на Йеннингса и, наконец, увидел деньги.

Преобразился он с ошеломляющей быстротой. Его и так уже усталое лицо заострилось, плечи поникли, как у больного.

Он не сказал ни слова. Опустил руки и, не отводя глаз от сорока тысяч крон, словно окаменел.

8. Содержимое Катиной сумочки

Не дожидаясь вопросов, Вринс рухнул на край койки, загроможденной открытым чемоданом.

— Будьте добры объяснить, откуда у вас эти деньги, — потребовал капитан голосом, в котором, незаметно для самого Петерсена, звучало нечто похожее на нежность.

Молодой человек беспомощно пожал плечами. Его невидящий взгляд не отрывался от линолеума.

— Я не крал.

— Выходит, кто-то попросил вас спрятать деньги у себя?

— Я знать не знал, что они там. Сегодня в семь утра их еще не было.

Вринс говорил монотонно, даже не пытаясь убедить собеседников. Вытянуть из него удалось одно:

— Я не крал. Ничего не знаю.

Не успели капитан с Йеннингсом выйти, как за дверью раздались душераздирающие рыдания, настоящий вопль отчаяния. Взволнованный инспектор растерянно взглянул на Петерсена.

— Вы считаете, он…

— Ничего я не считаю! — неожиданно запальчиво оборвал его спутник.

— Не хватает десяти тысяч крон.

— И кроме того, двух тысяч марок Шутрингера.

Капитан ускорил шаг. В коридоре еще звучал гонг, и Белл Эвйен усаживался на свое место в столовой.

Шутрингер, как раз входивший в нее, первым заметил пачку в руках Петерсена.

— Мои деньги! — вскрикнул он, делая несколько быстрых шагов вперед.

— Их у меня нет. Пока что мы разыскали только сорок тысяч крон, принадлежащих господину Эвйену.

— Сорок? — переспросил тот, считая кредитки.

— Надеюсь, инспектор Йеннингс скоро вернет владельцам и остальное.

— Кому могло прийти в голову…

— Прошу больше ни о чем меня не спрашивать.

— Извините, — с упрямым видом вмешался Шутрингер. — Меня несомненно обокрал тот, кто обокрал и этого господина. Следовательно, я вправе знать…

— Стюард, подавайте! Фрекен Шторм не выходила?

— Не видел.

— Не звонила?

— Нет, капитан.

— Не спрячете ли эти деньги в свой сейф до конца рейса? — попросил Белл Эвйен, которого сильно затрудняла толстая пачка.

Немец в очках заворчал:

— Мне следовало сделать то же сразу по прибытии на пароход… Веселенькая история получится в Киркинесе, если…

Дальше Петерсен слушать не стал. Он не вернулся к себе в каюту, открыл несгораемый ящик, и тут два раза прогудел гудок. Капитан схватил кожанку, на ходу бросив стюарду:

— Завтрак мне подадите позже.

Это был Свольвер, куда в феврале на ловлю трески стягиваются со всей Норвегии тысячи три-четыре рыбачьих баркасов, построенных из ели.

Лес мачт. Острый запах смолы. Городок, насчитывающий обычно не больше двух тысяч жителей, забит санями, кишит людьми в мехах и зюйдвестках. Повсюду осыпающиеся кучи уже засоленной трески, которую перекидывают лопатами.

В центре порта — черный сейнер, окруженный тучей неугомонных баркасов. Прямо с них на него перегружают рыбу, которая в тот же вечер, без выгрузки на сушу, пойдет в Олесунн.

Петерсен пожимал руки, выслушивая новости и цифры, а инспектор, стараясь держаться как можно незаметней, дежурил у трапа.

Накануне погибло три баркаса — унесло в Мальштрем[6]. Зато меньше чем за месяц выловлено сорок пять миллионов штук трески.