Окно в доме Руэ - Сименон Жорж - Страница 18

Она уже в четвертый, нет, в пятый раз ждет вот так, и кто бы поверил, что она делает это не ради себя? Видя, как она торчит на месте пятнадцать минут, полчаса, а потом уходит одна, эти девочки наверняка думают, что он не пришел и никогда не придет, и это их смешит.

Почему сегодня, когда Доминика переходила круглую площадь и ей открылась холодная и мокрая улица Монтеня, сочившаяся дождем, ее пронзило предчувствие, что все кончено? Теперь она в этом почти убеждена. Интересно, Антуанетта тоже это почувствовала? Почему она цепляется за надежду, хотя на часах уже двадцать минут пятого?

Сегодня, как и в прошлые разы, Доминика собралась первая. Она не боялась показаться смешной: она ждала дома, стоя, одетая в темно-синий костюмчик, уже в шляпке и в перчатках, а рядом на стуле лежал зонтик. С тех пор как окна больше не открываются, приходится быть более внимательной, а подчас и догадливой, чтобы понять, что творится в доме напротив, но уж кто-кто, а Доминика изучила все до мельчайших тонкостей.

Антуанетта позавтракала наверху, у свекра со свекровью, как всегда с тех пор, как семья вернулась из Чрувиля. Теперь она с ними сама любезность, почти от них не выходит.

Каждую среду и пятницу ей приходится изобретать какой-нибудь предлог. Что она говорит? Идет, мол, к матери, в огромный дом на улице Коленкур, с окнами прямо на кладбище? Наверняка так оно и есть: звонит матери, прижимая трубку к самым губам, чтобы приглушить голос, а не то наверху услышат. Улучает момент, когда Сесиль вышла.

— Это ты, мама? Я загляну к тебе сегодня днем…

Понимаешь? Ну да… Конечно, очень рада… (Но улыбка у нее невеселая.) Да, конечно, мама, я очень осторожна…

До свидания, мама… На днях увидимся…

За столом у Руэ она поневоле притворяется веселой. Часто сидит наедине со свекровью часами, словно расплачиваясь за свободу по средам и пятницам.

В половине четвертого она еще не спустилась, а Доминика уже наготове.

Пытается ли г-жа Руэ ее удержать? без двадцати четыре… Без четверти…

Наконец Антуанетта с лихорадочной поспешностью вбегает к себе, быстро, вихрем одевается, тревожно поглядывая на часы, надевает черное шелковое манто, серебристую чернобурку, с лестницы возвращается за зонтиком.

Выходит на улицу. Доминика идет за ней вдоль тротуара по проспекту Виктора-Эммануила, не останавливаясь, не оборачиваясь, немного наклонив зонтик против ветра, вечно свирепствующего на этом проспекте. Она добирается до улицы Монтеня. Наверно, и для нее, как для Доминики, улица Монтеня стала особенной улицей, не такой, как другие?

Для Доминики, во всяком случае, эта улица наделена своим лицом, своей душой, и сегодня ей открылись холодные дали этой души и нечто зловещее в ней.

Очень скоро, через каких-нибудь двадцать метров, Антуанетта машинальным жестом повернула справа от себя ручку двери, затянутой кремовыми занавесками; она вошла в бар, над которым непривычно высоко виднелась вывеска; ослепительно белые буквы гласили: «Ensib Bar».

Он еще не появился, иначе они бы сразу ушли. Доминика мельком заметила у самых дверей высокую стойку красного дерева, серебряные кубки, флажки в стаканах, рыжие волосы хозяйки.

Посетителей не было, не считая Антуанетты, которая, должно быть, машинально пудрилась и доверительно говорила сообщнице-хозяйке:

— Опять он опаздывает!

Маленький бар по-прежнему пустовал, он был такой незаметный, что, пройди мимо хоть десять раз, не догадаешься о его существовании; за плотным занавесом — всего три столика темного дерева, где сменяют друг друга, никогда не встречаясь, женщины вроде Антуанетты, которые кого-нибудь ждут.

Минуты шли; девушки в картонажной мастерской под матовыми стеклянными шарами по-прежнему следили за ждущей Доминикой, иронически ей сочувствуя.

Доминика не стыдилась. Она не стыдилась даже перед собой, и когда пожилая дама чересчур пристально взглянула на нее сквозь витрину, заваленную мотками шерсти, она лишь прошлась под зонтиком на два-три шага дальше, не пытаясь сделать вид, что ничего не ждет.

Поначалу, сразу после Трувиля, он приходил первый. В самый первый раз Антуанетте даже не пришлось заходить внутрь. Он ждал ее, отстранив рукой занавеску на дверях. Вышел, бросил быстрый взгляд направо и налево, прошептал ей несколько слов, потом пошел вперед, а она за ним, отставая на несколько шагов; оба жались к стенам домов; немного не доходя предместья Сент-Оноре, мужчина, оглянувшись, нырнул в подъезд какого-то отеля.

Двустворчатая дверь была выкрашена белой краской. Вывеска под мрамор гласила: «Отель Монморанси. Все удобства». Виднелись красный ковер в холле, пальмы в кадках; идущих мимо обдавали волны воздуха, нагретого центральным отоплением, пресный запах гостиницы, имеющей постоянную клиентуру. Потом вошла Антуанетта. Чуть позже лакей задернул шторы на окне второго этажа, за шторами затеплился слабый свет, а потом все стихло; Доминика осталась на улице одна и побрела прочь; горло у нее перехватило, кожа покрылась испариной.

Однако спустя некоторое время роли переменились: теперь Антуанетта шла впереди, выскользнув из маленького бара. Она шагала быстро. Боялась встретить знакомых? Стыдилась? Спешила поскорей окунуться в тепло уже привычной комнаты, оклеенной темно-красными обоями?

Может быть, сегодня она изливает душу рыжей хозяйке Ensib Bar — ведь Антуанетта из тех, кто умеет поделиться своими страхами с другой женщиной, с такой, как эта, все знающей, все понимающей, особенно в подобных делах.

— Хоть бы записку оставил. Вы уверены, что он ничего мне не передавал? Мы договорились, что, если ему придется где-нибудь задержаться, он по дороге завезет мне сюда письмо… Может быть, он звонил, а к телефону подходила Анжела?

Она уже знает по имени девушку, которая иногда сидит в баре вместо хозяйки.

На этажерке, прислоненные к стаканам, выставлены три или четыре письма; на конвертах одни имена, без фамилий: «мадмуазель Жизели», «господину Жану»…

Шумит дождь, иногда его журчание становится громче; капли ударяются о блестящий асфальт и отскакивают от него; становится темнее, в ложе консьержки зажигается свет, наверху вспыхивает еще одна лампа; вот кто-то приближается, но за несколько шагов до бара входит в дом.

Он не придет, Доминика в этом уверена. Она бы могла вернуться домой, но что-то ее удерживает; правой рукой она судорожно сжимает ручку зонтика; под скудным светом она выглядит совсем бледной, и девушкам из картонажной мастерской кажется, что вид у нее совсем жалкий.

Все равно. Она больше не боится ни чужих взглядов, ни чужих людей, чью жизнь может подсмотреть, заглядывая в окна и двери. Ей не страшно, что ее примут за влюбленную, за покинутую любовницу, невольно она даже напускает на себя меланхоличный вид, всем лицом выражает тоску, вздрагивает, когда из-за угла показывается очередной прохожий.

Антуанетта потягивает через соломинку какой-то напиток, поглядывает на часы, которые стоят на этажерке, сверяет их со своими часиками.

Половина пятого. Без двадцати пяти пять. Она дала себе слово подождать еще пятнадцать минут, потом полчаса. Наконец решает:

— Еще пять минут…

Снова пудрится, красит губы.

— Если он все-таки придет, скажите ему…

Доминика почему-то почувствовала, что вот сейчас она выйдет: обеих женщин словно связывают невидимые узы. Она покидает свой пост перед витриной с мотками шерсти, бросает последний взгляд на полукруглое окно. Смейтесь, барышни, юные дурочки: он не пришел!

Доминика стоит в двух шагах от бара, как вдруг дверь распахивается, выходит Антуанетта, пытается раскрыть зонтик, который не сразу ее слушается.

Их взгляды скрестились. Сперва Антуанетта увидела только какую-то женщину, проходящую мимо. Потом взглянула еще раз, словно что-то ее поразило. Узнала лицо, которое иногда мельком видит в окне напротив? Или удивилась, обнаружив на лице другой женщины что-то вроде отражения собственных мыслей? Глаза Доминики, обведенные темными кругами, словно говорили ей: «Он не пришел, знаю: я это предвидела, он больше не придет».