Скандал из-за Баси (журнальный вариант) - Макушинский Корнель - Страница 26

Пани Таньска была готова страшно разгневаться, потому что отъезд любимой Баси очень ее разволновал. С явным неудовольствием она приняла к сведению, что с Басей поедет все же пан Ольшовски.

- Если это не кончится плохо,— нелюбезно заявила она,— то только потому, что Бог бережет пьяниц и таких, у которых не в порядке с головой и они пишут книги.

Она закрылась в своем шатре, как оскорбленный Ахиллес, и во время воскресного обеда обозвала терпеливого Шота комедиантом. У Шота, однако, была такая натура, что плохое настроение бабки только улучшало его аппетит.

_ Вы едите уже шестую котлету! — воскликнула бабка в гневном изумлении.

- Мне никогда не вредит, если я ем четное количество,- ответил Шот с ледяным спокойствием.

- Но это бараньи котлеты, вы слышите — бараньи!

- Потому я и съел только шесть, телячьих съел бы восемь,- ответил Шот с тусклой улыбкой. Пани Таньска беспокоилась тем больше, чем ближе был отъезд Баси... К нему основательно готовились. Пан Ольшовски беседовал с юристами и наносил визиты в Министерство иностранных дел. Ему приходилось разговаривать с журналистами, потому что известие о возможном спасении ученого стало одной из главных сенсаций. Из телеграммы месье Диморьяка были высосаны длинные и цветистые повествования, которые глубоко взволновали всех, но особенно Басину школу.

Класс приготовил ей торжественные проводы, ведь неизвестно, вернется ли она когда-нибудь. На нее смотрели с удивлением и восхищением. Бася едет в Париж. Бася едет на встречу с потерянным отцом! Бася то, Бася это...

От стольких впечатлений Бася ходила как во сне. Сердце ее рвалось в эту поездку, в эту даль, на синем краю которой она должна найти того единственного несчастливца, который страдал целых десять лет. Ужас охватывал ее при мысли, что слух мог оказаться пустым. При этой страшной мысли ее сердце на мгновение замирало, чтобы тут же наполниться горячей надеждой. Она должна, должна найти отца! Папа, папочка... Жестоко обиженный судьбой, несчастный, ясноглазый, прекрасный!

, Тем более милый, любимый, что был чудом отобран у смерти, как добыча у тигра..

Прощание с классом было таким, что Бася растроганно подумала: если бы она умерла, то не было бы сильнейших рыданий и причитаний. Если бы Висла внезапно высохла, можно было бы наполнить ее потоками дружеских слез. Бася переходила из одних объятий в другие. Зеленоглазка пролила такие массы влаги, что ее глаза превратились в два татрских Зеленых Пруда.

Однако это, можно сказать, официальное прощание ничего не значило по сравнению с тайным, в узком кругу шести подруг, таких, которые «до самой смерти и после нее — тоже». На этом собрании было меньше слез, зато больше дрожащего молчания, могильной серьезности. С душераздирающей грустью Бася поклялась подругам, а подруги поклялись Басе, что только конец света сможет их разлучить, так как самой смерти это не под силу. Ведь каждая из них даже после смерти не забудет и вернется в обличье духа. А так как с давних пор пакты торжественно скреплялись кровью, то шесть смертельных подруг выцарапали себе на коже предплечья кровавые знаки в форме буквы Б. Бася слегка перепугалась, подумав, что, платя кровью за кровь, она должна изобразить на своем предплечье шесть начальных букв шести имен. Но ей, однако, объяснили, что достаточно, если она вырежет их себе на поверхности сердца, и то «якобы», без тяжелой операции.

Пылающим стилем пророка Иеремии, который угрожал своему языку, что тот присохнет к нёбу, если забудет про Иерусалим, они принесли друг другу клятву, грозящую гибелью и всяческими несчастьями не только языку, но и всем конечностям, нижним и верхним, если одна забудет о другой, а все вместе — о Басе. Только когда мрачные подробности обряда были исчерпаны, они позволили себе, уже сверх программы, для собственного удовольствия, пролить необходимое количество слез.

Басю очень поддержало это дружеское собрание и эти шесть кровавых знаков, сильно напоминающих метки на платочках. Она убедилась в том, что оставляет за собой верную дружину, которая отзовется, если она позовет их даже с края света. Поэтому ей было так неприятно, когда пан Ольшовски запретил сообщить подругам о дне и часе отъезда.

— Я бы не хотел спектакля на вокзале,— сказал он Басе — Еще кто-нибудь попадет под паровоз.

— Все может быть,— ответила Бася — Верная дружба на все способна. Хорошо, не скажу.

Но нельзя сбежать тайком от разгневанной пани Таньской. Старушка приняла «скандалистов»

сначала довольно ворчливо, чтобы выдержать фасон, но, однако, не могла долго выдержать в каменной позе. Во весь голос зарыдала, а потом велела Басе встать на колени и торжественно благословила ее в дорогу.

— Чего ты плачешь? — закричала она.

— Это не я, это ты...

— Я? Я никогда не плачу... Никогда... Только один раз: у святого отца на проповеди. Тогда он сказал мне по-латыни: «Не плачь, дочь моя! Сейчас закончим». А сейчас я не плачу. Возвращайся поскорее и с отцом... И скажи ему, что он может приходить ко мне на обед каждое воскресенье... С этим Шотом я уже не выдерживаю, он столько ест... У тебя все есть на дорогу?

— Все, бабушка моя дорогая!

— Как ты сказала? Дорогая? Давно я уже не слышала этого выражения... Давно... Мой первый муж так меня называл, но потом, шельма, удрал... Марцыся! Принеси все из моей комнаты!

Ольшовские смотрели с ужасом, а Бася — с радостью на огромный тюк, перевязанный толстой веревкой.

— Что это? — воскликнул пан Ольшовски.

— Разные мелочи в дорогу,— ответила бабка язвительно — Ты бы об этом не подумал, а я подумала. В этом сверточке подушка, ватное одеяло, резиновая фляжка для горячей воды, спиртовка, бутылка со спиртом. В дальней поездке все пригодится... Ага! Еще не все. Марцыся! Что там еще осталось?

— Жареный индюк и литр бульона,— сказала Марцыся, проливая слезы на индюка и бульон.

— Это — на Париж! — заявила бабка — Ведь там, говорят, кормят жареными слизняками.

Бася была в объятиях бабушки, а пан Ольшовски шепотом сказал жене:

— Возьми это домой или сбрось с моста в Вислу!

Потом он целовал сообразительную бабку, которая недовольно сказала:

— От тебя несет сигарами... Человек, который курит сигары, не должен лезть с поцелуями к изысканным женщинам. Марцыся! Быстро принеси одеколон!

Поиски

души

Месье Гастон Диморьяк был гасконцем, как славный поэт, музыкант, физик и рубака Сирано де Бержерак, обладатель самого большого носа, какой когда-либо существовал, того носа, о котором говорили, что он идет впереди своего владельца в четверти пути и для которого после смерти понадобится насыпать отдельный холмик. Как все южане, месье Гасгон отличался неуемной подвижностью тела и цветистой пышностью стиля, а это значит, что он разговаривал одновременно ртом, глазами и руками. Словами он фехтовал, как шпагой. Пылкий энтузиаст так обрадовался неясной новости о том, что его товарищ уцелел, что ни на минуту в этом не усомнился. Он растроганно обнял Басю, с его подвижных губ сорвались самые красивые слова и обсыпали ее, как розы. Ольшовского он сердечно хлопал по плечу и сообщил ему, что исключительно любит «деловых поляков».

Бася слушала ровный шум голоса месье Диморьяка, жадно вылавливая слова, которые имели отношение к отцу.

— Жив ли он? — восклицал месье Гастон—Должен быть жив! Такой не пропадет... О, такой энергичный человек!

— Как это все было? — спрашивал пан Ольшовски.

— Плохо было, неудачно было! Мы взбирались на конях по горной тропе, она то и дело прерывалась. Отец этой мадемуазель ехал первым, за ним другой наш товарищ, я замыкающим, потому что моя лошадь поранила себе ногу. Мы продвигались очень осторожно, потом}' что шли без проводника... Он, скотина, напился и сбежал... Там страшно пьют... Бзовски, однако, торопил нас, потому что мы много времени потеряли из-за дождей. Вперед, вперед! Наши кони не раз перескакивали через расщелины, не раз мы закрывали глаза в ужасе... Дорога была тяжелая, но очень красивая. Тучи плыли под нами, над нами простиралась голубизна, выстиранная в ста грозах и высушенная на палящем солнце. Мы хотели до захода солнца взобраться на вершину горы, чтобы спуститься на ночлег в долину, лежащую примерно в половине нашей •дороги. Несколько часов спустя мы оказались в месте, которое, казалось, невозможно преодолеть. Нужно было возвращаться, искать какую-нибудь обходную дорогу и потерять несколько дней. Мы раздумывали над этим, отдыхая, потому что ноги лошадей, тяжело навьюченных, дрожали от усталости. И тогда случилось самое страшное: нас начал окружать туман. С гор стал стекать пронизывающий до самых костей холод... И это еще не все. Только тогда началось несчастье. Мы не видели ничего на расстоянии вытянутой руки Мы знали, что слева от нас — крутая сжала, а справа — пропасть. На месте стоять мы не могли, но не могли и ехать вперед. За каждым поворотом нас подкарауливала смерть.