Скандал из-за Баси (журнальный вариант) - Макушинский Корнель - Страница 18

— На милость божью! — громко кричал он.— У меня куда-то пропали шесть страниц рукописи !

Это было уже серьезное дело, может, даже уголовное. Бася, вернувшись из школы, застала землетрясение, дом был перевернут вверх ногами. Шесть бесценных страниц искали даже на лампе, свисающей с потолка. Как раз в этот момент шло следствие. Так как кухарка всегда с полным безразличием относилась к предметам, исписанным или покрытым печатным текстом, сейчас из ее сонного тела вынимали дремучую душу и спрашивали, не использовала ли она случайно небольшую часть творчества знаменитого автора для своих личных нужд, например, для накручивания волос? Эта уважаемая особа клялась и божилась, что была бы полной идиоткой, если бы использовала для этих целей исписанную бумагу, ведь у нее есть чистая.

Пан Ольшовски выглядел очень печальным, и Бася с ужасом заметила слезы в глазах пани Ольшовской.

— А это большая потеря? — спросила Бася тихо.

— Деточка! — плачущим голосом сказала пани Ольшовска.— Дядя работал над этим почти всю ночь.

— О боже! — простонала Бася.— Это для новой книжки?

— Да, для новой...

Бася закрылась в своей комнате. Потом она вошла в кабинет пана Ольшовского, который все еще искал, перебирая бумаги. Она встала в дверях и сказала дрожащим голосом:

— Дядя, не ищите... Я завтра принесу... Это я взяла...

Пан Ольшовски посмотрел на нее с изумлением.

— Ох, Бася,— только и сказал он.

— Можете меня убить,— говорила Бася сквозь слезы,— но не смотрите на меня так... я не знала, что это для новой книжки... я бы никогда... я думала, что это уже не нужно... Ой, дядя, дядя, какая я несчастная... Завтра принесу! Клянусь!

Пан Ольшовски внимательно посмотрел на нее.

— Подойди сюда, детка,— сказал он мягко.

Бася шла, как автомат, словно не зная о том, что двигается. Она смотрела ему в глаза с неописуемым испугом. Она была бледна, как те страницы из его новой книги. И говорить начала прерывающимся голосом, полным слез:

— Я взяла и эти странички, и ручки, и чернила, и воротнички... Я нехорошая... что не сказала сразу...

— Ты взяла чернила и воротнички? Боже мой! Зачем тебе понадобились мои воротнички?

— Я не себе... Дядя, я не себе... Я тебя так люблю, что уж не знаю, как... Но я это все для школы...

Второй раз удивился пан Ольшовски. Он подошел к Басе, ласково обнял ее и усадил на стул.

— Говори, Бася, что и как. И не плачь!

— Я и не плачу...— проговорила Бася, обливая слезами щеки, нос, ковер на полу и каждое слово — Я хочу умереть, потому что я ужасно нехорошая.

— Ты не нехорошая, а просто глупенькая. Так что со школой?

— В школе у меня шесть подружек... Весь наш класс влюблен в вас, а эти шесть — больше всех. У каждой есть ваша фотография, а в ваши именины они ставят карточки среди цветов и зажигают перед ними свечки.

— Не может быть! — закричал обрадованный писатель.

— Честное слово! — сказала Бася.— Так они страшно вас любят, что сильнее уже невозможно... Вот мне и пришлось дать им эти ручки и чернила... Три получили ручки, а три — чернила...

— И что они с этим делают?

— Хранят на память, но одна девочка хотела выпить чернила... Она говорила, что воин, который съест сердце льва, становится неустрашимым, а если она выпьет эти чернила, то будет писать так, как вы... Такая глупая... А воротнички я взяла, потому что девочки мне из-за них житья не давали... И обязательно, чтобы были нестираные.

— И они их носят? — спрашивал пан Ольшовски, делая странные гримасы.

— Нет, они слишком велики... А потом они меня умоляли, чтобы я принесла автограф. Я хотела взять старые странички, но по ошибке взяла новые... Ой, дядя, убейте меня! Я ничего другого не заслуживаю! А странички я завтра принесу. Вы простите меня?

Пан Ольшовски смеялся от души.

— Прощаю, прощаю, но не делай этого больше. Что будет, если твой класс попросит тебя принести мой фрак или стол? Я тебя прощаю, потому что преступление совершено из-за любви... Бася! Что ты делаешь? Ты хочешь меня задушить? Я дам тебе еще три ручки... Ну, хватит, глупая девчонка!

Наутро Бася вернулась из школы в отчаянии.

— Где рукопись? — спросил пан Ольшовски на тайном совещании.

— Они не отдают,— сообщила Бася сдавленным голосом. — Противные девчонки! Одна сказала: «Через мой труп!», но все будет хорошо, дядя, только надо поторговаться...

— Что ты болтаешь?

— Я говорю правду. Каждая из них отдаст свою страничку, но только тогда, когда вы напишете каждой в альбом.

— Это насилие! — засмеялся писатель.— Вот несносные козы! Хорошие же у тебя подруги. Ну, ладно. Напишу каждой по два слова.

— Два слова? Этого мало.

— Ну напишу больше. Принеси завтра эти альбомы.

Бася покачала головой.

— Это невозможно. Они хотят при этом быть, особенно та, которая сказала «через мой труп». Дядя, дорогой! Можно, они придут сами г

— Вот наказание господне! — воскликнул пан Ольшовски.— Ну, пусть придут.

Группа из шести подружек Баси сначала с полчаса стояла у дверей. Сердца колотились так, что этот стук было слышно на лестнице. Ни одна не решалась позвонить.

Шесть пар длинных тонких ног дрожали, как тростник на ветру. Наконец та, что «через мой труп», закрыла глаза и с отчаянной отвагой позвонила.

Открыла Бася, бледная и торжественная.

— Кто будет говорить? — тихо спросила она.

Вся группа лишилась дара речи.

— Басенька, говори ты! — умоляли шесть взволнованных сердец.

Все вошли в кабинет Ольшовского, как гуси, одна за другой. Сбились в кучку и вежливо присели, что далось им легко, потому что ноги под ними подгибались сами. Шесть пар глаз взглянули со страхом и увидели мягкую приветливую улыбку знаменитого писателя.

— Он не сердится! Забойный парень! — воскликнули шесть сердец.

— Дядя, это они! — провозгласила Бася.

— Садитесь, пожалуйста,— милостиво сказал Юпитер.

— Мы постоим! — с неслыханной смелостью ответила та, которая «через мой труп!».

Полдюжины румянцев расцвело на девичьих личиках. Г лаза стали быстро улавливать все,

что находилось вокруг, чтобы запомнить и унести в памяти. Ведь надо будет рассказывать всему классу.

Взаимовыгодная сделка состоялась в исключительно дружественной атмосфере, полной веселья. Пан Ольшовски развлекался, как в театре комедии, и писал, писал, писал.

— Ваше имя? — спрашивал он, держа ручку на весу.

— Киса,— отвечал стеклянный голосок.

— Это уменьшительное от чего?

— От Марии.

— Ага! Это было легко отгадать,— смеялся автор и вписывал в альбомы цветистые фразы.

Ревнивые глаза следили, не написал ли он следующей меньше, чем предыдущей, но он был справедлив и не хотел никого обижать.

— Ну, что? — спросила развеселившаяся Бася в прихожей.

В знак того, что человеческий язык не в состоянии выразить восторга, шесть пар глаз вознеслись к потолку, над которым, по всем расчетам, находилось небо.

— В нашей школе революция! — сообщила Бася утром.— Это все плохо кончится... Вся школа сюда придет...

Предсказание Баси оказалось правдивым. Ее умоляли со всех сторон, но Бася стояла, как скала. Шестикратного скандала ей было вполне достаточно, тем более что возвышенный и благородный пан Ольшовски не требовал вернуть ему воротнички номер 41. Триумфаторки хвастались, однако, сверх меры, что страшно распалило всю школьную общественность. Одни девочки и мечтать не смели о великом счастье обладания автографом, другие скрывали горечь глубоко в сердце. Одна только панна Ванда продолжала настаивать. Она была хорошенькой девочкой с зелеными глазами. Она знала о своей красоте и носила ее, как павлин, птица неописуемая и неописуемо глупая. Она настойчиво приносила Басе свой альбом, переплетенный в сафьян, и так же настойчиво просила о протекции.

— Я не могу, Ванда! — объясняла ей Бася — Дядя добрый, но я не могу злоупотреблять его добротой.

— А для других ты могла это сделать?